Домой я вернулась очень поздно. Или очень рано... От машины до подъезда шла, чувствуя, что земля покачивается и норовит ускользнуть. Будто я матрос дальнего плавания, только что сошедший на берег, и на плече у меня попугай, в руке бутылка рома, а лёгкие ещё наполнены солёным и горьковатым воздухом моря. Только попугая у меня не было, несла я не ром, а тяжёлый круг овечьего сыра, и приехали мы из селения Бежта, которое расположено на высоте 2 000 метров над уровнем этого самого моря. А покачивало оттого, что выехали мы в 8 утра, вернулись около 2 ночи, а в самом селе были от силы часа три. Все остальное время заняла дорога.
Дорога… Выехали за город — уже счастье. Говорить не хочется. Ни водителю — Руслану. Ни фотографу — тоже Руслану. Ни мне. Смотрю в окно, будто впервые вижу. Помню, если появились на обочине первые холодильники — скоро Леваши. Холодильников будет много, они живут стадами по 15–25 штук.
Как в первый раз увидела, так с тех пор и думаю: кто покупает их там, на дороге? Почему нельзя торговать в селе? Может, каждый, кто едет в горы, должен укротить дикий придорожный холодильник и только потом его пропускают туда, вверх, к водопадам и обрывам и к клокочущей в ущелье, жёлтой кипящей реке?
— Зачем едем-то? Про ваххабитов писать будете?
Это Руслан, наш водитель. Такой вопрос я сегодня услышу ещё раз 7, как минимум. И каждый раз буду добросовестно отвечать. Рассказывать о прекрасных бежтинских сапожках с невозможным для меня названием «гьаьк1аь», которые нигде в мире больше не делают. О том, что чудесное ремесло это умирает и вот одна бежтинская женщина Наизат Курбаналиева пытается его возродить. Книжку составила с точным описанием процесса, со старинными рисунками, которые переводятся как «листья» или «бараньи рога» или даже «звёзды в рогах». Я буду размахивать руками, пытаясь описать, какая же красота — эти вязаные и вышитые пестрые голенища (гъачо), верхняя часть (мицо), боковая (г1агъа), подошвы (т1укъа), загнутый кверху «бежтинский носик» (боой) и яркая нитяная бусинка на носике, названия которой я не знаю. Стану говорить, что красоты становится все меньше и меньше, что старые мастерицы уходят, а молодые уже не вяжут, а покупают обувь в магазинах… И каждый раз на меня будут смотреть, как на идиотку.
– Ааааа, я думал что-то серьёзное…, – тянет Руслан.
Как рассказать, объяснить — насколько это серьезно и достойно внимания? Насколько живые и настоящие эти сапожки, сколько сил и времени у Наизат ушло на то, чтобы самой научиться и другим рассказать о старинных узорах, о плотности вязки, о тонкой вышивке и разных хитростях, которые не каждому откроет опытная мастерица. Что за дело человеку, думающему, как поднять и «поступить» детей в институт до того, что не сходятся больше женщины на традиционные сборища «гах1и», чтобы вместе прясть, а идут в магазин и покупают синтетические нитки. Ничего больше не говорю. Отворачиваюсь.
За окном уже прекрасные сады Гергебиля. Ещё не сезон для абрикосов и душистых гергебильских персиков, у которых косточка сама выпрыгивает тебе в ладонь, пока сладкий липкий сок заливает пальцы. Это всё будет позже, в начале августа, а пока деревья светятся лиловым, розовым разных оттенков, будто гроздь сирени. На ходу записывать трудно, ручка скачет по блокноту, выводя нечитаемые каракули, и я злюсь. Ведь хочется сразу всё зафиксировать — ржавые остовы автомобилей, что служат чем-то вроде забора; сидящих у ворот — старика, вальяжного живописного и его маленькую сухую жену, которая «держит спинку», как вышедшая на пенсию балерина; ослика на середине дороги.
Он стоит на выезде из очередного села и не сдвигается с места. Мы осторожно огибаем его, и в последний момент он лениво отворачивает голову — иначе бы задели зеркалом бокового вида.
Через час или полтора мы уже едем между огромных глыб ноздреватого грязного снега. Не так давно тут сошла лавина, снесла в ущелье ПАЗик и водитель за несколько минут — до, вышедший из машины, чудом остался жив.
Последние 80 километров до Бежта ползём со скоростью 20 км в час, разбрызгивая грязь и подпрыгивая на ухабах. Наконец, впереди погрангородок и шлагбаум. И тут мы зависаем. Оказывается за те пять лет, что я здесь не была, правила изменились и теперь одних паспортов и даже журналистских удостоверений недостаточно, ведь рядом граница с Грузией и «сами понимаете, какая ситуация». Мы вылезаем из жигулёнка, разминаем ноги, сверху сыплет какая-то мокрая гадость. Пограничник, голубоглазый Джалил, не сводя с нас взгляда, докладывает по рации:
— Два карандашика и юбочка, — затем спрашивает: — Кто старший?
— Юбочка старшая, — отвечаю, шагаю вперед, чтоб по-армейски и тут же брызги и комья грязи по сторонам. Вляпалась прямо в лужу.
Долго ждём, пока нас «пробьют» по базе данных. За это время нас успевают спросить, не везём ли книжки и газеты религиозной направленности, предлагают угоститься семечками и сделать «магар» по-быстрому (пять минут глядеть друг другу в глаза и пять минут целоваться) и в очередной раз кривятся, услышав мой рассказ о сапожках. Через 47 минут «карандашиков» и «юбочку» пропускают в Бежта.
Наизат ждёт нас на центральной улице. Смотрю на неё, стоящую под зонтиком в щегольских полусапожках на каблучке, на проходящих мимо женщин, которые тоже — с зонтиками и на каблучках, на мужчин, что в практичных резиновых сапогах и понимаю — разговоры, что мы с Наизат вели в Махачкале, — утопия. Не будут больше невесты на второй день свадьбы вязать «гьаьк1аь» под бдительным взглядом вредной свекрови. Не станут в приданое девушкам давать обязательные две пары сапожек — на каждый день и нарядные. И односельчанин Наизат — Увайс, о котором она рассказывала, мол, на все свадьбы ходит в традиционной обуви и танцует так, что залюбуешься, — скорее всего, последний из могикан. На воротах и стенах домов «граффити»: «11-й класс 2010-й» и «5-б МОЛОДЦЫ!», очень много тарелок спутниковой связи, иномарки едут мимо бредущих коров.
— Смотри, смотри, да не туда, обернись же!
Сзади шум, выкрики, возня. Выскакиваем из машины. Руслан-фотограф чертыхается — дождь со снегом, снимки могут не получиться. А снимать есть что. Дерутся быки. Черный и белый. Кто-то их стравил, и тут же пустынная улица сделалась людной, шумной, дышащей. Древняя энергетика схватки накаляет воздух. Быки топчутся в грязи, рогами толкают один другого. Грузные. Грозные. Мальчишки отбегают от них, вскакивают на ступеньки домов, жадно смотрят. Нам приходится всё время отъезжать — быки прут к нашей машине. Их стараются разнять, двое мужчин хватают доску, бегут. А мне не хочется, чтоб разнимали. Я увлеклась, болею за чёрного и, разумеется, он вдруг проваливается в какую-то яму прямо над обрывом. Самого не видно, только слышен обиженный голос. Белый победитель идет к нам. На правой ноге чуть ниже колена — рана.
И вот тут всё вдруг складывается в цельную картину. Этот бык, идущий под балконом полуразрушенного дома. Деревянная ажурная резьба, украшающая окна. Сами дома, нависающие над обрывом, по дну которого река несётся так быстро и страшно, что кружится голова. И цель нашего приезда — пёстрые, радостные, как песня бежтинские сапожки.
Вот жила тут много лет назад мастерица Ибрагимова Патимат по прозвищу Паск1о (Наизат именно у неё училась ремеслу, выспрашивала про каждую петлю, про цвета, про нитки) и выглядывала эта совсем ещё молодая Паск1о в окно, смотрела, как дерутся быки и снова возвращалась к своей работе. А рядом с ней, наверное, сидела мать или бабушка и говорила что-то вроде — «Тут къакълис надо. Плотную петлю. А тут — «гъолода» делай, говорю! Чередуй нитки!». И Паск1о вязала, и спицы стучали, и расцветали диковинные узорчатые сапожки у неё в руках, а мокрый снег, так же, как и сейчас, падал на крыши, и дым из труб поднимался в мутное серое небо.
Мы уже в школе искусств, где Наизат преподаёт ковроткачество. В углу печка, на стенах вязанные крючком салфетки и гипсовая маска головы Лаокоона с искривлённым страдальчески ртом. На ковриках, брошенных на пол, устроились девочки — Патя, Ашура, Жанна и самая младшая — Мадина. Перед ними горка шерсти, её надо чесать специальной чесалкой, потом прясть из неё нить. Хитрые девчонки делают это неохотно, хихикают, жмутся друг к другу и кидаются шерстью.
— Девочки, вязать станете? Сапожки. Ну, вот тебе раз... Почему нет?
— Не хотим! Долго. Скучно.
Это самая бойкая, Ашура, отвечает. Наизат немного нервничает. Ей бы хотелось иного ответа. Мне — тоже.
— А кем хотите стать?
Все хотят врачами. И второклашка Мадина, хоть и ни единого слова так и не сказала, тоже явно солидарна с подружками. Прощаясь, спрашиваю нарядную Патю в розовой шапочке и колготках в сиреневую и чёрную полоску: «У тебя какая любимая игрушка?»
— Барби.
Мы с Наизат в явном меньшинстве. Мы проигрываем, сдаём позиции, как чёрный бычок, свалившийся в яму. С нашей стороны только эмоции и наивные рассуждения о необходимости сохранить красоту и уникальность, о памяти и традициях. Против нас — экономические законы, глобализация, Барби, Интернет и спутниковые тарелки, которые ловят какой-то очередной скверный российский сериал.
Именно его мы вполглаза смотрим дома у Наизат, куда заехали перекусить перед обратной дорогой. Наизат вздыхает, ей неловко, что с ученицами всё так «непарадно» вышло. Она угощает нас вкуснющим супом с тефтелями, привозными помидорами, редиской, зеленью, апельсинами, пловом с курицей и чаем с малиновым вареньем. Хлеб — не лаваш, не чурек — покупная буханка. Из своего, здешнего, горского — только сыр, на который мы сразу жадно накидываемся.
Наизат, наконец, приносит и рассыпает по полу все связанные ею гьаьк1аь. Это праздник. Пир для глаз. Белые с редкими узорами — мужские, густо украшенные, разноцветные — женские, крохотные — детские. Перебираем, трогаем, рассматриваем. Удивляемся, что даже подошва, такая, казалось бы, незначительная, не видная постороннему взгляду часть, и та в узорах. Наизат надевает на ладонь специальный браслет плотной вязки — подталкивать упирающуюся иглу, показывает, как вяжет. Говорит, будто оправдывается.
— Эти девочки… Я знаю, что не будут они вязать. Одна пара гьаьк1аь — их опытная мастерица месяца два или три делает. Столько труда. И что потом? Нарядные сапожки 8 000 стоят. Кто их купит? Я на Шунудаг (имеется в виду Шунудагская биеннале, где попутно устроена ещё и ярмарка. — Прим. ред.) ездила. Возила повседневные. За 4 000. Одну пару всего купили. Но ведь нельзя, чтобы это пропало! Ведь надо что-то делать!
— Может, через Интернет? Иностранцам, например, продавать…
Наизат пожимает плечами. С инетом она не в ладах, книгу ей чуть ли не все село помогало делать. Кто текст набирал, кто переводил, кто сканировал рисунки. Пятилетняя Хадижат жмётся к маме, а племянник Закир, тренер по вольной борьбе, усмехается. Ему кажутся смешными и наши разговоры, и наши проблемы.
— Лучше о нашей спортшколе напиши. Вот где тема! Сельская школа, а столько чемпионов. Наизат говорила, что её сын в Америке второе место занял? Я тренировал! Вон — медаль на стенке.
Мы рассматриваем медаль, восхищаемся и начинаем прощаться. Всю обратную дорогу говорим, говорим и говорим. О том, как всё-таки не хватает в душном городе этого воздуха, а в мире — красоты. А ещё о том, что скоро вообще ничего не будет и вот этого вкуснющего сыра, что нам на дорогу дала Наизат, — тоже. Все будут привозить уже расфасованное, упакованное, ненастоящее. На заправке в Хаджалмахи выходим размяться и надышаться напоследок. К Руслану-фотографу подходят два пацанёнка, они о чём-то говорят, и пацанята уходят довольные.
— Чего хотели? — спрашиваю Русика.
Он смотрит обескураженно и отвечает.
— Десять рублей. На «Роллтон».
- 6 просмотров