Человек, который в самом недалеком будущем станет моим мужем, схватил меня за руку, буквально выволок из-за столика крутого по меркам середины 80-х кафе «Одесса», и через час мы уже стояли на окраине Киева и ловили попутку.
Заканчивался отпуск, меня ждала работа, ждала Махачкала, её грубоватые объятья и её кофе — светло-коричневый мутноватый напиток, который наливали в твой стакан (именно стакан!) из большой алюминиевой ёмкости с краником. Но я поехала в другую сторону. Поехала за 550 километров автостопом в город, который полюблю сразу, который навсегда станет моим и единственным — поехала пить кофе во Львов.
Кофе — это напиток зрелых, он несуетлив, он требует ритуала. А мы были молодые, дерзкие, вечно спешащие, но нас за это не наказали. Простили. И дали нам всё, чего мы просили у жизни — и сладость, и горечь, и жар, и возможность самим держать свою джезву, из чьих тёмных глубин поднимается коричневатое густое кружево пены (запомни, три раза дай подняться, три раза!) и, шипя, сбегает на раскалённый песок, если завеваешься. А ты обязательно зазеваешься, если от полноты ощущения, от совершенно нового мира и нового города, от одуряющего запаха свежемолотых зёрен и близости человека, в которого влюблена, кругом идёт голова.
И это правильно — зазеваться.
Этим неотвязным тонким ароматом сбежавшего, пролившегося на жадный песок и тут же поглощённого им кофе овеяны все мои воспоминания о Львове. Разговор о Кафке пахнет кофе, прогулки по улицам, по которым метался когда-то Леопольд Захер Мазох, одержимый своей Венерой в мехах, — тоже пахнут им. Ушедшая в область снов и преданий Австро-Венгерская империя, бабця Австрiя с седыми буклями и в жёстком корсете собственноручно для нас его варила, позволяя пенке подняться три (запомни, не больше!) раза, и густая чёрная лава лилась в наши «филижанки з порцяляны» — фарфоровые изящные чашечки.
Чай предполагал бутерброд с хлебом и толстым ломтем чайной же колбасы, его отхлёбывали большими глотками, допивали на бегу, торопясь на работу, в одной руке держа любимую кружку с весёлыми котами, другую просовывая в ускользающий рукав плаща, закидывая в сумку блокнот, кошелёк, ключи. Он был прагматичным и обыденным, как заботливая, добрая, но поднадоевшая жена. Насущная потребность, утренний перекус. Кофе же требовал приглушённого света, уюта, релаксации и тонкой беседы. Он обязывал держать спинку ровно, не допускать пошлости, его невозможно было не допить, ведь каждый знает, что самое вкусное там, на дне тонкой до прозрачности чашечки, розовой, если смотреть сквозь неё на горящую свечу или на заходящее, садящееся прямо на острые шпили костёлов яростное солнце.
Буржуазность, — однажды сказал кто-то, и я поняла, что на самом деле стоит за этим словом, считавшимся в годы моей юности ругательным. Основательность. Надёжность. Неторопливость. Семейные портреты в тяжёлых тусклого золота рамах. Капитал, пусть и небольшой, но честный, основы которого заложены еще прапрапрадедом. А если уж порок, то изысканный, стильный и дорогой. Такой, за который и жизнью рискнуть не жалко. Ведь, наверное, не зря ходит легенда, что восточные сатрапы, коварные шахи, сидящие на выцветших бесценных коврах, поющие свою песню, преподносили тому, кто был обречён ими на смерть, крохотную чашку кофе с алмазной пылью вместо сахара.
- 5 просмотров