Майя Мордовина, экономист (1940–1950 годы)
Так получилось, что в восемь лет родным для меня стал Дербентский детдом №2, и самые яркие и счастливые воспоминания детства связаны именно с ним. А было это сразу после окончания войны, сами знаете, какие тогда трудные времена были.
Я сиротой осталась в три года. Родители мои из Волгограда приехали в Дербент, то ли их прислали на работу, то ли сами они лучшую жизнь искали. Отец, Пимен Мордовин (только я себя Павловной называю – уж больно сложное для Дагестана имя у него было), был машинистом поезда. Но это всё по рассказам, я об этом мало что знаю.
Наша семья – родители, я и старший брат Коля – жила на Буйнакского, 23, в большом общем дворе. Там почему-то почти все медики из железнодорожной больницы жили: тётя Лида, тётя Вера, нянечки. Ещё дядя Артур из Горгаза, его жена и дочка Ира, они потом в Махачкалу переехали. В основном были русские семьи, но была одна женщина, еврейка, с двумя детьми жила. Уж не знаю, что за трагедия у неё произошла, но в один летний день она вдруг себя подожгла. Мы как раз пришли с моря, а она бегает по двору и горит вся. Мы закричали, на помощь стали звать, все соседи выскочили, одеялом её сразу накрыли. Но это не помогло уже, и она умерла. А детей её потом родственники забрали в Буйнакск.
Сначала заболел и умер отец, а через месяц и мать умерла. Этот день я помню как сейчас. Я в детском саду была, он сразу за нашим забором находился. Пришёл за мной Коля и сказал: «Мама умерла». Мы с ним сели на крылечко возле дома, прямо на улице, и ревём. Вышла к нам соседка, тётя Нюся Королевская (она с родителями дружила), рядом села и говорит, что уже всё знает, всё приготовила и заказала подводу. Подводу очень хорошо помню, а вот где маму похоронили, нет. В детстве ходили на могилку с крёстной, тётей Ниной Портянкиной, а потом она уехала, и могилку я потеряла.
Родни у нас не было, и тётя Нюся взяла нас с братом к себе на воспитание и переселилась с мужем к нам в комнату – она была побольше. Потом началась война, мужа тёти Нюси забрали на фронт, и мы остались втроём. Брата тётя Нюся устроила водителем, а я продолжала ходить в детский сад, откуда постоянно сбегала. Сама не знаю, почему. Только тётя Нюся отведёт меня и уйдёт на работу, а я спрячусь в туалете и оттуда прямиком домой. А ей звонят и сообщают: опять ваша Майя убежала.
Обстановка у нас была самая простая. Лампочка без абажура, под ней стол, печка напротив входа. Спала я на железной кровати. На веранде ещё стол стоял, на нём керосинка. Почему-то такая картинка запомнилась: когда передали, что война кончилась, у нас на печке выварка стояла. Все стали радоваться, плакать, и мы почему-то пошли на вокзал. Наверное, мужа тёти Нюси встречать. Но он позже вернулся.
А ещё у тёти Нюси стоял большой деревянный сундук, или ларь, не знаю, как назвать точнее. И в нём стояли тёти Нюсины заготовки – много-много баночек с вареньями, какими душе угодно! Помню, тётя Нюся уходит на работу, а перед тем открывает мне банку ежевичного варенья, моего любимого. А я сладкоежка была страшная, и всю эту банку за раз съедала. До сих пор очень люблю сладкое. Ещё помню, как кукурузу молола. У нас были такие специальные молотилки, каменные круги, я днём намелю её, а вечером после работы тётя Нюся варила кашу.
Тётя Нюся очень чистоту любила и меня приучала, я полы должна была мыть. Помню, как однажды я пол мыла и задела баллон с постным маслом, который под кроватью стоял, и он разбился. Это же богатство целое было в военные годы, но меня даже не наказали. А тётя Нюся потом это масло долго отмывала.
Потом я пошла в первый класс. Какая это была школа, не помню, где-то за Кобякова стоял вагончик, там мы и учились сначала, а потом нас перевели в другое помещение, потом ещё, раз пять за год. А я всё время думала, что это я уже во второй класс перешла, в третий, в четвёртый, и всем с гордостью об этом рассказывала.
Летом меня отправили на Самур к тёти Нюсиной подруге, а брат в это время женился. И когда я вернулась, тётя Нюся уже освободила брату с женой нашу комнату и перешла в свою. Коля меня к себе забрал, но я не хотела с ними жить, убегала, пряталась и ждала возвращения тёти Нюси. Даже не ела то, что приготовит невестка. Брат страшно ругался и даже лупил меня за это, но ничего не помогало. Наверное, поэтому невестка и решила отдать меня в детприёмник, откуда отправляли прямиком в детдом.
Детприёмник находился на горе выше базара. Невестка довела меня до базара и сказала: дальше иди сама, тут недалеко. Меня сразу приняли – директором там была подруга тёти Нюси. Она ко мне очень хорошо относилась, и днём я часто находилась у неё в кабинете, потому что… ну, почти как родня была. Даже ела у неё, за что мне попадало от других воспитанников. Не терпели там, чтобы кого-то выделяли, и не раз устраивали мне тёмную. Я терпела, терпела, а потом сказала директору: я лучше не буду к вам ходить и есть буду со всеми.
А через пару месяцев карантина нас перевели в детский дом. Он находился на улице Таги-Заде, там, в самом конце, был военный городок, и два больших здания бывших казарм отдали под детский дом. В одном помещении жили девочки, в другом – мальчики, все, от самых маленьких до взрослых.
Прямо напротив была начальная школа, до четвёртого класса, а сзади мужская школа №1, Сталинская. Когда на Ленина выстроили новое здание (там сейчас музыкальная школа), детский дом перевели туда. Внизу жили малыши, а на втором этаже были комнаты поменьше для старших, классная комната, медпункт.
Тут же жил директор Генджеб Айзетдинович Гаджиев с семьёй. Высокий такой, здоровый. Я с его младшей дочкой Умой дружила и очень её ревновала: если вдруг Ума с кем-то разговаривала, то я от обиды могла расплакаться. А вообще мы все вместе дружили. И Ума тоже всегда с нами, детдомовскими, была. И ела, и училась, только спать домой уходила.
У директора в квартире был балкон. И мы с Умой, если заметим, что под балконом парочка какая-нибудь стоит, обливали её холодной водой. Один раз нас поймали, и такой шум потом был.
Первое время после войны с едой очень тяжело было. Мы от голода даже траву ели, любую. Просто собирали и тут же съедали. А что делать, если кушать хочется? В столовой еда нехитрая была, но какой она нам тогда вкусной казалась – и супы, и второе, и компот! Или вот помню, в обед всем разложат пайки чёрного хлеба. Кто забежит вперёд, тот и успеет схватить, а кто не успел, останется без хлеба. А однажды мы вошли в столовую, а на столах тарелки, полные нарезанного хлеба. Праздник для нас был! И мы все как стали его хватать и прятать за пазуху, чтобы потом, после отбоя, наесться. Воспитатели нас еле успокоили, сказали, что хлеба теперь будет сколько угодно. В той же столовке мы свою сплочённость показывали: если вдруг кого-то наказывали и лишали второго, то весь стол отказывался есть, пока наказанному порцию не дадут. И, знаете, нам уступали.
Во время дежурства на кухне нас заставляли драить полы. Они были такие белые, из простых досок, и их нужно было ножом скоблить, чтобы не было жёлтых пятен. Особенно тщательно это делать нас заставляли перед приходом комиссии. Скоблили, куда деваться.
В школе, где мы учились, кажется, в 3-й, она возле рынка находится, мы, детдомовские, всегда держались вместе. Если одного задевали, то все вместе ходили драться с обидчиками. Так что с нами не связывались, знали, что себе дороже выйдет. «О, детдомовские идут», – говорили. Нас побаивались.
Однажды, в классе четвёртом это было, мы – я и ещё две девочки – после уроков прямо в школьной форме решили пойти в церковь. Мне кто-то сказал, что иконы, которые были у моей мамы, туда передали, ну мы и пошли проверить, да и вообще интересно. Только зашли, а следом воспитательница. Ух, ну и отругала она нас, а потом ещё и от директора досталось – как это мы могли в пионерских галстуках в церковь зайти!
Ещё нам прививки всё время делали, а я уколов очень боялась. Убегу, переночую в парке, дождусь, пока все врачи уйдут, тогда уже возвращаюсь. Я даже однажды порвала воспитательнице чулки какие-то особенные, наверное, шёлковые. Она силой затащила меня в медпункт, но я вцепилась в железную кровать и не далась. А чулки ей ногой зацепила и разорвала. Ой, она так ругалась, даже побила слегка. Кричала, что еле достала эти чулки, а я их испортила.
Каждые 10 дней нас водили в баню на Пушкина, но вши нет-нет всё равно заводились. И если при проверке у одного находили этих паразитов, то сразу всех пускали под машинку, и мальчишек, и девчонок. А с косами расставаться было жалко. На моё счастье, у нас в группе была девочка, её звали Курбанкиз, которая умело так вшей ловила. И вот перед приходом комиссии она меня сажала и всю ночь чистила голову – спасала меня от экзекуции.
После войны многих детей находили родители, ездили по детдомам, искали. Но было и другое: детей, особенно девочек, забирали якобы на воспитание, а потом использовали их как рабочую силу – чтобы коров пасли и по хозяйству работали. Девочки иногда приходили, плакали, просились обратно. Но всех принять обратно было невозможно.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
____________________________________
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 670678 и 89882915982.
- 5 просмотров