Адалло, поэт; 50-е годы
В Махачкалу я рвался с детства. Хотел выучиться, но больше всего хотел убежать от работы. Сколько работы было в селе… Я родом из Урады – это Гидатль. Мой самый старший брат Хизри жил в Махачкале на Буйнакского, когда я ещё маленьким был, а потом он в аварской газете работал журналистом. Это в тридцатые годы было. Когда Хизри приезжал в село, кто только у нас дома не собирался. Мне это очень нравилось. Позже другой брат уехал учиться в учительский институт. Перед тем как отпустить сыновей в город наш отец сходил к шейху посоветоваться, стоит ли им светское образование получать. Шейх сказал, что от знаний только польза будет. Братья потом вернулись в горы – Хизри направили на место главного редактора районной газеты, а другой, Хирамагомед, учителем в школе стал. Старшего брата Хизри в 40-м году не стало.
Когда я окончил школу в 49-м году, мы с Хирамагомедом приехали в Махачкалу – я собирался поступить в Дагестанский педагогический институт на филологический факультет, я же стихи писал. Решили, что учиться я буду заочно. В мечтах ещё было том стихов в Махачкале выпустить. Я же себя уже поэтом ощущал. Вот и пришёл однажды в Союз писателей на Буйнакского знакомить поэтов со своим творчеством.
Там, где ныне галантерейные магазины, располагался офис Союза – две большие комнаты. Захожу я в одну – там стол с зелёной скатертью. За ним поэты сидят с важным видом. Гордые все из себя. И вот я сел перед ними. Волнуюсь. «Самые свои хорошие стихи читай», – говорит Залов, тогдашний председатель Союза. Я начал читать стихи о любимой, а любимой я золотую кровать в стихах обещал почему-то. И вот от кого-то донеслась реплика: «Что это за такая, которой не спится, кроме как на золотой кровати?!». Все рассмеялись. Издевались над каждой фразой, но я продолжал читать. И в тот момент, когда я совсем оскорбился и собрался, плюнув, уйти, открылась дверь, и в комнату вошёл какой-то полноватый человек. Он подошёл, взял мою тетрадь и долго перелистывал её. И вдруг на странице со стихами о весне он заговорил: «Тут интересные слова есть». Воцарилась полная тишина. Человек снова взял мою тетрадь и прямо в углу написал: Максима Горького, 15б, – это был Расула Гамзатова старый дом. И время написал, во сколько я должен подойти к нему завтра.
На следующий день я пошёл по адресу. Там узкая лестница, я поднялся и зашёл в рабочий кабинет, где он сидел. «Читай», – говорит. Я читал. «Это не стихи. Читай другое, – я снова читал. – Это не стихи». И так 4–5 раз. Не так, он сказал, стихи пишут, и начал читать свои стихи. Он размахивал руками и с таким пафосом читал свои стихи, что в какой-то момент забыл, что я там рядом сижу. «Вот так надо», – вымолвил он. Я сказал, что больше не буду писать. «Точно не будешь?» – спросил Расул. Я подтвердил. Так мы договорились, что я не буду писать стихи. И тут он проговорил: «Понимаешь, один родственник у меня живёт на Дахадаева и варит для нас сейчас бараньи головы. Пошли туда со мной, он нас приглашает». Впереди Расул, сзади я – мы пошли кушать эти головы. Про бараньи головы я потом писал в своей поэме, когда чуть позже очутился в Архангельске, в тюрьме.
Вот так, не состоявшись как поэт и не выпустив том со стихами, я оказался в своём районе учителем младших классов. Отсидев целый год за драку, я после амнистии в апреле 1953 года вернулся работать в сельскую школу – центральную районную в Кахибе, там мой брат директором был.
В 1955 году я зачем-то приехал в Махачкалу и, как обычно, стал вращаться вокруг Союза – мне хотелось войти в этот круг. А в Махачкале в то время проходило Совещание молодых писателей. Я был знаком с незаурядным, очень талантливым человеком – Магомедом Сулеймановым. Он достал пригласительный билет, предназначенный для какого-то работника юстиции с русской фамилией. Магомед зачеркнул её и написал моё имя и фамилию. И вот, пришёл я на совещание. Сидел Хуршилов Магомед, автор книги «Сулак – свидетель», сидел поэт Абдулмажид Хачалов, сидел Абигасанов – в общем, все эти волки старые, тот же самый Залов с ними. Они слушали стихи разных поэтов и все отвергали. Дали слово мне, и все без исключения одобрили то, что я читал. И тут же, значит, меня посадили рядом с Абуталибом Гафуровым, сфотографировали и написали обо мне в газете.
Но я же обещал Расулу, что не буду больше писать. Я пошёл к нему на следующий день. Та же лестница, тот же кабинет, тот же Расул, тот же я. Я прочитал ему поэму «Горы». Он меня внимательно послушал, но не проронил ни слова. Прошли дни, и я откуда-то слышу историю. Расул выдумывать любил. Так вот, на одном из собраний он рассказал, что среди ночи услышал гром и грохот – такой, что дом задрожал. Он выбежал, подумав, что война началась. Оказалось, к нему молодой поэт пришёл. В страхе, говорил он, сидел и слушал неожиданного гостя. И вдруг якобы перед его глазами вырос новый дагестанский поэт. Все заинтересовались: да кто же он, этот новый поэт? «Адалав», – сказал Расул. Он называл меня Адалав Алияв.
И представьте, чем закончилась его выдумка. Как-то среди ночи к нему постучались. Причём двумя кулаками и так сильно, что он уже на самом деле вскочил с постели от испуга и не мог понять, что это было. Оказался какой-то ашик из Гуниба, услышавший обо мне такую историю и решивший, что точно так же к Расулу придёт. Но Расул обругал его и отправил домой.
Первые мои стихи были опубликованы через два года – в 1957-м. Это была маленькая книжонка, за которую я получил большой по тем временам гонорар, уже учась в Литинституте в Москве. Как я позже узнал, мой большой гонорар – заслуга Расула. Кстати, рекомендации для поступления в Литинститут мне тоже Гамзатов дал. И в том же 1957 году от Микаилова, кандидата наук, пришло в горы письмо, он звал меня в Махачкалу.
Я стал работать в аварской газете «Красное знамя», а жил на Нурадилова, снимал комнату и коридор. Это был общий двор с одним санузлом на всех. А с ребятами каждый день мы встречались на Буйнакского. Я вот любил компании, веселье, но выпивать не любил, а без выпивки ни одни посиделки не обходились. Вот и приходилось пить. Как змею живую стакан водки держал. Ради компании терпел. Я как баран наивный себя чувствовал с городскими. Это потом уже научился отказываться. Вообще, городские сильно отличались от нас, горцев, как земля и небо. Манерные такие, но и о жизни больше знали.
Я же первым хулиганом слыл махачкалинским. Сельский парень попал в среду прожжённых городских кутил, я, конечно, диковат на их фоне был, вот и провоцировали всякие ситуации. У нас компания ребят была большая. Многие из них умнейшие люди были, но их выпивка погубила. Дружил я с Ильичом и Таймазом Аслановыми. Ильич – не прозвище. Отец ему дал имя такое. Долго с ними я связь поддерживал и после учёбы. В нашей компании Шахтаманов и многие другие были. В какой-то момент я отошёл совсем от шумной городской жизни, застолий и выпивки – надо было семьёй заниматься.
Однажды я опоздал на концерт в нашу филармонию и не нашёл места присесть. Стоял где-то сзади и смотрел концерт оттуда. Какой-то праздник отмечали. Конферансье – Графченко Фаина – в блестящем сверкающем платье объявляла выступающих. И вот, кто-то собирался спеть песню на стихи Гамзатова. Графченко начала в своей манере: «Слова лауреа-а-ата… народного… орденоносца, того, этого», – в общем, Расула Гамзатова. Прозвучала песня. Снова вышла Графченко и дальше несколько раз произносила то же самое, представляя ещё пять-шесть песен. В седьмой раз Графченко объявила: «Слова Народного поэта, лауреата... Премии Гамзата Цадасы». Люди снова захлопали. Вышел певец. Точно так же ещё три раза.
И вот, она вышла снова, но уже не на край сцены, как обычно, а ближе к кулисам и небрежно бросила: «Слова Алиева», – повернулась и растворилась где-то там. Вышла знаменитая Манарша из Гергебиля и спела песню на мои слова. Люди хлопали и не давали ей уйти со сцены. Три песни на мои стихи она спела.
На следующий день возле здания Союза писателей мы стояли и разговаривали с ребятами, как вдруг из-за угла появился Расул, громко обозвал меня сволочью, схватил за лацканы пиджака и потащил куда-то в сторону. Я растерялся! Как поступить? Он же намного старше, взрослый человек… Я только криво улыбался. А он вдруг говорит: «Сволочь, вчера на твои стихи целых десять песен спели, а ты где-то шлялся! Больше так не делай!».
Александра Шумская
(Ружинская), техник.
Мне два года было, когда папа ушёл на фронт. Я помню, как по Чернышевского до вокзала бежала за ним и плакала. Он меня любил сильно. Всюду брал с собой, даже когда в библиотеку шёл, в Пушкинскую, посадит на загривок и вперёд! Папа, когда уходил, нам с братом Вовкой (ему 6 месяцев было) успел сделать люльку, чтобы мы вдвоём помещались и не падали. Он оставил маме немножко денег и сказал: «Аннушка, долго не будет война эта, ты не ходи на работу, с детьми побудь».
Деньги быстро кончились, и мама пошла к соседке, бабе Тане Бирюковой. У той сын и муж на фронте, голодала она, и мама ей говорит: «Баба Таня, посмотри моих детей, а я пойду на работу, стану нас всех кормить». И пошла в Морской порт матросом, рыбу ловить.
Раз они с тёть Надей Крючковой шли из порта, рыбка у них тут, рыбка там, их и забрали в милицию. У мамы американское ведёрко ещё было с рыбкой, она его под лавку запихнула и сидит. Вышел начальник, поглядел на них и стал кричать на этого милиционера: «Ты кого мне привёл, этих баб, у которых мужья на фронте?». Мама с тёть Надей свою рыбу схватили и бежать!
Эта рыба всех нас кормила, мама и бабке Бирюковой помогала. Принесёт баночку соли, рыбку, говорит: «Хочешь – продавай. За сколько, меня не касается. Мне надо только, чтобы я пришла и была постель чистая и печь натоплена». Помню таз большой, в нём мама стоит, а бабушка её из чайника поливает. Бабушка эта нас водила в ясли, в садик, приводила, кормила, наводила чистоту. В её комнате был склад (огурцы она солила, капусту), а в нашей комнате мы жили, как одна семья.
Барак наш стоял на Чернышевского, выше 13-й школы, папе там дали квартиру как приезжему специалисту, он же был врач, работал в Центральной больнице. Барак был добротный, каменный, с застеклённым коридором. Двор общий, но прекрасный и чистый, нигде ни соринки, и туалет общий, но там всегда всё было посыпано хлоркой, вода была всегда.
И вот в нашем дворе мужчин почти всех выкосило. Кто на фронте погиб, кто пропал без вести, как мой папа. Сосед наш Коля Сычев пришёл с фронта, немножко пожил, нажил троих детей и умер. Потом был у нас Крючков дядь Ваня. Он тоже пришёл с фронта, уже больной туберкулёзом, его отвезли в Буйнакскую больницу, умер.
Маме довелось ещё раз увидеть папу. Как-то её вызвали с работы, сказали, что военный какой-то ждёт. Она прибежала, а там папа! Их санитарный поезд шёл через Махачкалу и ему дали увольнительную. Он маму увидел и ахнул: «Аннушка, что за роба на тебе? А дети где?». Мама ответила, что в яслях, возле фабрики III Интернационала. И вот Ельникова тёть Шура и ещё одна мамина подруга завернули две большие рыбины, и мама с отцом пешком пошли в ясли. Пришли, сунули заведующей эти две рыбины, и она им разрешила пройти в спальню. Мы с братом спали, отец положил нам по яблоку и сказал матери: «Я их больше не увижу». Когда извещение пришло о его гибели, мама так кричала, плакала, размахивала волосами, что керосиновая лампа то и дело тухла. И до 60-х годов всё ждала отца. 9 мая все радовались, а она плакала.
Мама дружила с тёть Марусей Шумской, она работала в Доме подкидыша на Нахимова. Туда тогда много детей подкидывали. Одного принёс милиционер, выловил в общественном туалете, прямо снял свой китель и им ребёнка вытащил. И этим детям подкинутым надо было фамилии давать. Тёть Маруся приходила к нам и говорила: «Аннушка, я уже свою фамилию дала, давай теперь ты». Мама и перечисляла всех родственников, знакомых. Оттуда и пошли Шумские, Ягужинские, Ружинские, Шереметы, Давыдовы, Шулебины.
Тогда был запрет на аборты, а в городе жил знаменитый женский врач Кубышкин, в старом роддоме на Батырая работал. Врачом он был очень хорошим, но потом к нему подослали провокаторшу, она плакала, просила помочь плод скинуть, ну он и пожалел её, дал лекарство какое-то. Его тут же и взяли. Сказали: или в тюрьму, или… Он уехал в Пятигорск.
Я помню, мать нас вела в ясли, а он идёт навстречу и говорит: «Аннушка, это ты?». А он всех рожениц знал своих. Она говорит: «Я».
– А это Сашка? Кругом беднота, а твои дети в шубах, в шапках пуховых, откуда ты деньги берёшь?
– Да мне мои бабушки помогают.
Бабушки Куликовы, Анна Степановна и Анастасия Степановна, обе «смолянки», выпускницы Смольного института, были мамины дальние родственницы. Они после революции бежали из Петербурга да попутали, и вместо Чёрного моря их поезд на Каспийское привёз! Когда мама попала в Махачкалу, она не знала даже, что они тут. Как-то шла по улице, и тут её окликает Анастасия Степановна: «Аннушка Давыдова!» – и заплакала. Вот бабушки Куликовы и нам помогали, и другим. На Оскара у них был собственный дом и двор отдельный. Наверное, какие-то ценности им удалось уберечь и вывезти, у них был большой иконостас и пианино, потом оно нам досталось по наследству.
Мы с братом шли к ним прямо со школы, там и уроки готовили. Когда я приходила, меня заставляли мыть руки, только потом допускали в кукольный уголок. У меня в этом уголке такие куклы были! С фарфоровыми лицами и кистями. А ещё у бабушек были такие книги! Пушкина помню, а картинки в этой книге закрывали тоненькой такой папиросной бумажкой. И бабушки всегда говорили: «Прочитала – а теперь расскажи всё по картинкам!». А брат Вовка не любил к ним ходить, они его донимали: так сиди за столом, так руки положи, так вилку держи…
Однажды нас обокрали. Всё забрали! Постели, а у матери постель всегда была очень хорошая, и даже посудину, в которой кашу варили, вот так, обтёрли сажу и забрали. Мать пришла с работы, нас с яслей привела, а тут такое. Что делать? Соседи дали какие-то старые фуфайки, мать затопила печку, нас к себе прижала, так мы и проспали эту ночь. А утром мама пошла к бабушкам Куликовым плакаться. Бабушки, не знаю, из какого кармана, вытащили золотой николаевский и сказали: «Иди, купи, что нужно. Только неси этот золотой на продажу к евреям-ювелирам, там получишь нормальные деньги». Мать и пошла. На следующий день у нас было всё: и постель, и всё остальное.
Ещё одну историю расскажу про любовь. В детском саду у нас работала воспитательница Надежда Ивановна. Она на фронте была, но нежная такая, красивая-красивая, небольшого росточка, с большими косами вокруг головы. Она ещё нас, девочек, в детсаду учила правильно рейтузы надевать. Посадит нас и показывает: вот так надо, а задом наперёд не надевайте. И вот однажды идём мы по Вузовской в Вейнеровский сад, а рядом дорогу пленные мостят (те русские, что у немцев в плену были), колючей проволокой закрыто всё, а наверху автоматчики сидят. И там она увидела своего офицера, с которым из окружения выходили. Он буквально выталкивал их в узкий такой проход, а сам контуженный попал к немцам. Она его узнала, а охранник кричит: «Уйдите или стрелять буду!». И тут мы, вся группа, хором как начали плакать! А она кинулась на эту проволоку, и они с ним тоже плакали.
Потом Надежда Ивановна узнала, что их держат в бараках в 4-м или 5-м посёлке, и они с мамой борща наварят, соберут всё и ему относят. А он со всеми делился. Надежда Ивановна от него девочку родила, Людочку. Мы с мамой ходили из роддома забирать, помню, как печку топили и купали Людочку. Но у него была жена в Москве, и когда его освободили, в 53-м или 54 году, он туда уехал. Сказал жене про Надю, про Людочку, сказал: «Если бы не эти люди, то, может, я от туберкулёза бы и умер в этом Дагестане». И жена не стала скандалить. Людочка к нему и в Москву ездила, он ей прислал сюда пианино, она училась музыке.
И у нас было пианино. Бабушки Куликовы подарили. Мама вызвала учительницу из музыкального училища, та послушала нас и говорит: «Анна Павловна, у твоих детей слуха нет. Поют про себя». Мы решили пианино продать, но надо его было настроить. Мать пошла на Горку, где маяк, там тюрьма и в ней пленные немцы. Ей дали под расписку настройщика. Она идёт, его ругает, а он говорит на русском чистом: «Фрау Анна, ты чего ругаешься? Я такой же, как ты. Наш Гитлер и ваш Сталин – это два родных брата. А я такой же простой, музыкант, настройщик. Меня затолкали в эшелон, у меня тоже дети, и жену мою тоже Анна зовут. Говорят, что в 53-м нас отпустят». Мать его привела, он пианино настроил, и надо немца назад вести. Мать ему борща с фасолью отдала кастрюлю целую, буханку хлеба положила. Потом пошла к соседке, которая на мясокомбинате работала, купила у той колбаску и повела немца обратно в тюрьму. А там его все ждут, а у него сумка с борщом, хлебом и колбасой. Мать им кричит: «Вы мне кастрюлю хорошо помойте!» А кастрюля вся в саже была! И они так отмыли, что практически новую кастрюлю принесли!
Рубрику ведёт Светлана Анохина
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации
- 1 просмотр