Мурад Кажлаев, композитор, 1950–1960 гг.
Я был бакинский стиляга – носил длинные волосы, туфли на во-о-о-т такой платформе, играл джаз, за что меня вышвыривали из консерватории. Я ездил в Ереван, чтобы поиграть в ресторанчике и купить галстуки у репатриантов из Америки и Сирии. И на Рижское взморье ездил, играл там в самом модном ресторане. На эти заработки купил себе «Харлей» и гонял на нём по всему Баку. Но отец мне всегда внушал, что моя судьба должна быть связана с Дагестаном. Даже наш дом был некоторым образом с ним связан. До революции он принадлежал нефтепромышленнику Тагиеву, а потом стал общежитием для дагестанских студентов. Когда мы въехали в квартиру, потолок был как решето – студенты любили пострелять на радостях. Так что, несмотря на «Харлей» и джаз, я с детства готовил себя к Дагестану. Видимо, это звучало и в моей музыке. Как-то у нас гостил друг отца, композитор Готфрид Гасанов и, послушав меня, тоже заговорил о переезде.
В декабре 1954-го в Москве состоялся первый творческий смотр дагестанских композиторов, и такой был успех, что Готфрида Гасанова, Наби Дагирова, Сергея Агабабова и меня, ещё студента, единогласно приняли в Союз композиторов СССР. К этому дню бабушка подарила мне расшитую скрипичными ключами и нотными знаками редкой красоты накидку на клавиатуру фортепиано.
Окончив консерваторию, я приехал в Махачкалу преподавать в музучилище. Остановился на Котрова, у профессора Булача, папиного друга. Тогда в городе воды не было – канал замёрз и воду вози-ли бочками из Каспийска. Разница между Баку и Махачкалой была, как между моим «Харлеем» и этой подводой с бочками. Я тосковал и поначалу каждую пятницу ночным поездом «Махачкала – Баку» уезжал домой, к огням, к музыке, к друзьям. Но постепенно тоска по Баку отпускала.
С самых первых дней в Махачкале меня опекал Готфрид Гасанов, он помог и с жильём. Тогда председателем Совмина был Шахрудин Шамхалов, к нему Готфрид и отправился. И очень скоро я поселился в доме на углу Ленина и Горького. Вручая мне ключи, Шамхалов сказал: «Ставь, Мурад, свой рояль и пиши хорошую музыку!».
Рояль у меня действительно был. Его подарила мне мама, когда я переехал в Махачкалу. Она была очень музыкальна, а в 30-м году, будучи в положении, писала сестре: «Не знаю, кто у нас будет, но мечтаю, что он или она станет музыкантом. Может, это и грешно, но я заказала у «Индржишека» лучшее пианино…». Этот «Дидерикс», купленный ещё до моего рождения, позже я передал в дар махачкалинскому театральному музею.
Я писал по ночам и утром никак не мог встать вовремя, вбегал в класс позже всех, взъерошенный, полусонный. Наверное, я был неважным педагогом, двоек не ставил вообще, самая низшая оценка была тройка.
Как-то мой ученик Халил Халилов, исполняя фортепьянное упражнение, заскучал. Он был из Тпига, и я срочно сочинил «Ашугскую» с его родными мелодическими интонациями. Парень прямо расцвёл!
А потом из Баку приехала моя бабушка, и необжитая гулкая квартира преобразилась. Это уже был настоящий Дом – с ароматами домашней стряпни, с открытыми настежь дверями, с гостями, которых бабушка первым делом старалась усадить за стол и накормить. И моя тоска по Баку вдруг растаяла.
На первом же заседании только что созданного Союза композиторов ДАССР я сказал, что нам нужен свой симфонический оркестр. Гасанов покачал головой: «Мы не найдём музыкантов!». При Даградио существовал камерный оркестр, им руководил Иосиф Варшавский, но в нём было всего 16 человек! А нам нужно было хотя бы 45. Но я был молод и упрям: «Будем искать».
Как-то мы с Готфридом Алиевичем зашли в вокзальный ресторан. Там играл небольшой оркестрик. Я прислушался – скрипка! Вот и первый кандидат. Гасанов расхохотался: «Мурад, этот человек уже работает в камерном оркестре!». Всё же собрали состав из 43 человек. На валторне играл почтмейстер, на тубе – шофёр, гобоист был сапожником. Эти люди любили музыку, но никто из них не бросил своей основной работы. Музыку не считали делом, которое могло бы гарантировать стабильный заработок.
И всё же в 1957 году состоялось рождение симфонического оркестра Дагестанского радио. На первом концерте музыканты были во фраках. С костюмами этими тоже помог Шамхалов. Я пришёл к нему и застонал: «У меня концерт, нужны костюмы, туфли!» «Бери, – говорит, – всё, что надо, и не мешай мне работать!» Ему не нужно было ничего объяснять – раз это нужно для Дагестана, значит нужно. Знаете, как создавалась «Лезгинка»? На голом энтузиазме! Не было ни помещений для репетиций, ни костюмов, ни музыкальных инструментов. Половина коллектива вообще числилась сотрудниками Совнархоза – Шахрудин Магомедович пошёл на это нарушение закона.
Мой первый авторский концерт состоялся в Русском театре, я был горд и счастлив, тем более в переполненном зале сидел и мой отец!
А на следующий день у меня под окнами раздались звуки похоронного марша, выглядываю, а по Ленина идёт траурная процессия и за гробом мои музыканты в новеньких фраках! Пришлось отдать распоряжение: фраки – только для выступлений.
Жизнь моя изменилась в ноябре 1957 года. Я был в Москве, шёл по улице Горького и случайно наступил кому-то на ногу. Поднял глаза, и мир перевернулся. Передо мной стояла Валида. Впервые я увидел её, когда она была ещё совсем кроха. Такая малышка, а на её долю уже выпали и ленинградская блокада, и смерть матери, и эвакуация с детдомом в Москву. Там её разыскал отец и привёз в Баку. Моя мама и вторая жена отца Валиды Ислама Мамедовича дружили, мы бывали у них, они у нас. Помню 6 июня 1944 года, день рождения Валиды, она была в синем платье и возле неё крутилась рыжая собачка. Я подарил ей рисунок и написанную для неё «Колыбельную», а когда уходил, кто-то в шутку крикнул ей: «Иди, провожай жениха». Кто бы мог подумать, что это пророчество сбудется! Тем более скоро их семья уехала из Баку.
И тут такая встреча! Я сделал предложение, а в 1959 году мы с Валюшей расписались, и я повёз её в Махачкалу. Весь вагон «СВ» кутил с нами, а тамадой был Шахрудин Шамхалов. Довольно скоро мы с Валидой получили квартиру в доме на углу Маркова и Стальского, и вся наша молодость связана с ней. Позже, когда мы уже жили в Москве, если я заговаривал, что надо её продать, Валида начинала плакать: «Как ты можешь, мы здесь прожили всю жизнь! Здесь был Хренников, Керк Мичем, вот здесь Расул сидел, здесь – Шамхалов, Френкель, Лундстрем, Рашид Бейбутов – кого здесь только не было!» Я помню, депутат Гамид Гамидов пришёл к нам незадолго до гибели, шутил: «Я всегда проходил мимо вашего дома и думал, попаду ли когда-нибудь в гости…».
А в 1965-м пригласил в Махачкалу своих друзей-бакинцев – Теймура и Тофика Мирзоевых, Рауфа Бабаева, Арифа Гаджиева и Лёву Елисаветского. К нам присоединился инструментальный квартет: Рафик Бабаев (фортепиано), Альберт Ходжабагиров (контрабас), Аркадий Дадашьян (ударные), на тромбоне играл москвич Аркадий Шабашов. Мы долго думали, как назвать ансамбль. А в те времена в магазинчике на Буйнакского продавалось вино-шипучка «Гуниб». Мы решили, что будем развивать традиции народного пения и в то же время искриться, как шампанское! «Гуниб» был создан 19 марта 1965 года и формально являлся ансамблем при Дагестанской филармонии. Филармония была бедной, денег на костюмы, инструменты не хватало. Однажды туфли нам купили вечером перед концертом! Да и с жильём было плохо, часто все ночевали у меня. В итоге ребята уехали в Баку и стали работать уже как ансамбль «Гая». И это одна из самых больших потерь. Ведь мы так блестяще начинали! Практически сразу после создания ансамбля мы приняли участие в концерте на Центральном телевидении. Потом выиграли конкурс и поехали на Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Алжир. Мы были с гастролями в Чехословакии, и директор пражского радио писал мне, что «Гуниб» заказывают каждый вечер.
Это была молодость, время поисков, отваги. От идей и планов кругом шла голова. В комнатах, что занимал Союз композиторов, в старом здании на Буйнакского, казалось, сам воздух был наэлектризован. Там стояла печка, старинная, изразцовая, мы её очень любили, кто входил с мороза – первым делом прикладывал к ней ладони. С этой же печкой связано и горькое воспоминание.
В 1968 году в Ленинграде состоялась премьера нашей с Расулом Гамзатовым «Горянки». Замечательный махачкалинский фотокорреспондент Юрий Шевелев сделал фотографии, вклеил в альбомы и подарил нам, Союзу композиторов. Как-то ко мне приехали гости, я решил показать им эти фотографии, пришёл в Союз. И не нашёл альбома. А он всегда лежал на рояле, как и все наши издания, так ещё Готфридом Гасановым было заведено. Стал искать и обнаружил остатки альбома в печке! В ней-то и сожгли все фотографии.
Расул Микаилов, телевизионный продюсер, 60–80-е гг.
14 мая 1970 года в Дагестане произошло землетрясение силой в эпицентре 9 баллов по шкале Рихтера. До Махачкалы докатилось 6,5 балла.
В нашем доме ещё с шестидесятых годов была прислуга, но не дай бог было говорить и даже думать об этих людях в уничижительном тоне или изобразить нечто вроде классового превосходства. Обращались к ним по имени-отчеству, относились как к членам семьи. Всегда.
Дед мой с юных лет воевал в кавалерии, в 1925 году командовал эскадроном при разгроме отряда Гоцинского под Ведучи. И, когда в начале 50-х он случайно узнал, что где-то в Махачкале мыкается без жилья и денег бывший заместитель командира эскадрона Конармии Будённого, кинулся помогать. Этот замкомэскадрона, оказалось, женщина (!) – Екатерина Лаврентьевна (не могу вспомнить фамилию), нигде на работе не задерживалась, характер был жёсткий. Отчаявшись, дед предложил ей единственный оставшийся вариант – кухаркой у себя в доме.
Сначала мучились, говорят, едва терпели, потом ничего, притёрлись.
Я помню её как добрейшего, неунывающего человека, надёжного и преданного. Бежал к ней со своими горестями, тыкался носом в её туго повязанный, вкусно пахнущий котлетами фартук, и баба Катя гладила меня по голове узловатыми руками. По праздникам Екатерина Лаврентьевна нацепляла боевые ордена, покупала чекушку и пела революционные песни. Потом подолгу сидела у окна, растирая слёзы по лицу.
Мне 6 лет. Тёплый вечер. Засыпаю… Вдруг загудело, загрохотало. Старый диван подо мной ожил и поскакал, как дурная лошадь. Со стеллажей пачками повалились книги. Оконные рамы захрустели, на пол полетели длинные, как сабли, осколки. По паркету побежали волны. Я подскакиваю, но не понимаю, пугаться или нет. Бабушка тащит меня к двери: «Быстро на улицу!».
В подъезде тучная соседка спотыкается и падает поперёк лестницы – не перелезть. Её дружно подхватывают и толкают до самого низа. Навстречу орущей от ужаса толпе неторопливо поднимается молодая девушка – Луиза с четвёртого этажа. Она не заметила землетрясения или не оценила опасности и с удивлённой улыбкой спрашивает: «Что с вами?! Куда вы все бежите?».
Стоим во дворе кто в чём. Становится прохладно. Самые смелые поднимаются домой – за вещами. Оставшиеся истошно голосят: «Быстрее! Назад! Опять трясёт!».
Ночь проводим на площади Ленина перед домом – там просторно и нет опасности, что завалит обломками. Женщины плачут, мужчины храбрятся, дети радуются приключению и резвятся.
Через полчаса на площади появляется отец. Рассказывает кому-то из соседей: «Сидим в парке, пьём пиво (в парке Ленинского комсомола, который до революции назывался Вейнеровским садом, была пивоварня Вейнеров, в советское время там всё ещё работал пивзавод, а при нём пивная, окружённая вековыми дубами, под которыми, собственно, и «сидели»). И тут закачало меня так, прямо на ногах еле устоял. И ведь не сказать, чтобы выпил много. Всё, говорю, хорош, я пошёл домой!»
Месяц жили у родственников в частном доме на окраине Махачкалы. Вернувшись в квартиру, обнаружили огромные, от потолка до пола, трещины в каменной кладке метровых стен (дом строили пленные немцы). Через самые большие трещины с улицы пробивался свет. Спустя несколько дней ввалились два грязнющих штукатура, наскоро замазали трещины и больше не появились.
У моей младшей сестры была няня, донская казачка Тамара Ивановна Бодовская – родная племянница Шолохова. Устроилась к нам временно, всё поначалу собиралась домой в Вёшенскую, да так и осталась на многие годы. Рассказывала о своём дяде массу семейных историй, листала с нами свой толстенный фотоальбом в кожаной обложке с серебряными ангелами по углам...
После землетрясения Тамара Ивановна месяц спала на раскладушке у приоткрытой входной двери – на случай экстренной эвакуации. Двери в тот период боялись закрывать полностью, чтобы не заклинило. Спала полностью одетая: плащ, косынка, сапоги и сумка на животе. Несколько раз, как только она засыпала, я подкрадывался и со страшным воем тряс раскладушку... Тамара Ивановна с воплями вылетала на улицу. Во всём винили кошмарные сны.
Спустя много лет
Пыльная окраина Махачкалы. Облезлая девятиэтажка машет с балконов трусами и полотенцами. По двору носятся дети и пустые пакеты. Лифты работают редко, вода по часам, в подвалах комариные болота. Выросший в прохладной тишине сталинского ампира, я не могу без содрогания произнести это корявое: «Редукторный посёлок»… В преддверии XIX партконференции нас бросили снимать орденоносцев, депутатов Верховных Советов и прочих «знатных» рабочих и крестьян. Проблема с рабочим людом одна и та же – не могут связно говорить, не помнят цифр – ведь речь о плановых показателях. Путаются, заикаются, а киноплёнки в обрез – на сюжет 50–60 метров. На само интервью остаётся пара минут чистого времени, а тут камера стрекочет перед носом, микрофон, куча народу, да ещё секретарь райкома кулак показывает.
Выкручиваюсь как могу. Если мой передовик совсем уж не может собраться, да к тому же плохо говорит по-русски, я прошу местного сопровождающего, «пока мы настраиваем аппаратуру», из-за наших спин на родном языке обсудить с ним какую-нибудь бытовую тему, типа, а куда ты вчера коров гонял?
Передовик уверенно отвечает, смело смотрит, свободно жестикулирует. Стоп, снято! Мне остаётся наговорить «правильный» перевод и на монтаже аккуратно смикшировать оригинал. Звоню в райком партии, дают очередной адрес и фамилию: Редукторный посёлок, улица Лаптиева, бригадир-строитель, орденоносец, депутат Совзихан Совзиханов.
Приезжаем. Кран как раз поднимает стены последнего, девятого этажа. Аврал – торопятся закончить к партконференции. Орденоносец – метр с кепкой. Морщит лоб, моргает. Пишем на последнем этаже – ветрено, красиво. Оператор снимает стройку, я наблюдаю за рабочими. Вот на стык опускают стеновую панель. Из неё торчат по четыре арматурины с каждой стороны. Сварщик наскоро прихватывает только одну. Штукатур сгребает мусор в щель между панелями, сверху заляпывает раствором. Нахожу орденоносца, тащу его на место преступления. Разводит руками:
– Время жи нету!
Теперь я живу в этом доме. Квартира на девятом этаже. Та самая. В хорошую погоду море маслянисто переливается под ослепительным солнцем, над песком колышется жаркое марево. Нега… Двор буквой «П», открыт в сторону моря, прямо в каменистый берег. Ход через единственную арку – когда задувает посильнее, дети собираются группами и, крепко обнявшись, прорываются навстречу ветру, будто толкают невидимый грузовик. Металлические гаражи чуть приподняты над землёй на камнях – когда дует моряна, весь двор по щиколотку заливает морская вода. Ходим по кирпичным «тропинкам». За неделю на лоджию наносит с полведра морского песка. Утренние морские туманы пропитывают влагой стены, мебель, одежду. Полосами отваливаются промокшие обои. Зимой при постоянных ветрах такая влажность невыносима – дома ходим в тёплой одежде. «Ветер сильный, порывистый…». Пытаюсь заткнуть щель под дверью в спальню халатом, но он вздувается пузырём и отлетает в сторону. Утром покупаю несколько огромных карт СССР – они из хорошей плотной бумаги – нарезаю их широкими лентами и заклеиваю все окна. В квартире по-прежнему сыро, но уже не холодно.
Второй час ночи. Вахтовый автобус развозит нашу смену по домам. Мой адрес последний, дальше только море.
Давлю кнопку лифта... Не в этот раз. Темно. Шарю по карманам, спичек нет. Поднимаюсь, закрыв глаза. Пролёты по восемь ступенек: раз, два, три, четыре… Возникает бодрый ритм. Громче, громче. Лезгинка! Закон подлости – на моём этаже праздник с песнями и плясками. Дома никого. Наверно, Фая смотрела передачу у родителей, поздно одной возвращаться. Ладно, скорее спать. Лезгинка куда-то уплывает, свист и хохот всё тише…
– Расул! Расул, вставай! – кто-то трясёт меня за плечо.
Фая. Здесь?
– Ну, наконец! Вставай, все тебя ждём!
В комнату входит мужчина средних лет. Осанистый, крепкий, нос слегка примят, короткие взъерошенные волосы, озорной взгляд.
– Нажмутдин. Сосед.
Асса-а-а-а! В квартире напротив не протолкнуться, человек тридцать, не меньше. Нажмутдин кричит мне в ухо:
– Узнали, что ты поселился в нашем доме, решили отметить это дело хорошим хинкалом. Пока тебя ждали, немного согрелись. Догоняй!
Через час, взмокший от застолья и танцев, наклоняюсь к сидящему рядом:
– А ничего, что мы так шумим? Соседи снизу милицию не вызовут?
– Не вызовут, – громко топнул и расхохотался – я сосед снизу! Вот они тоже с восьмого этажа, он – с седьмого, те, которые на балконе, – с шестого. А это соседний подъезд. Всё нормально, жёны тоже здесь!
Рубрику ведёт Светлана Анохина
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации.
- 1 просмотр