[ История Дагестана в истории сёл ]

– Первая ваша книга о родном селе – «Чох в блистательную эпоху Шамиля» – описывала 40 – 50­е годы XIX столетия. Теперь перед нами полный иллюстраций увесистый том, в котором Чох описан от каменного века до Великой Отечественной. Не было ли это отступлением от «БОЛЬШОЙ» темы и долгим копанием в истории малой родины? Там – целая ЭПОХА Шамиля, Кавказская война, а тут – Аул Чох.

– Простите, но считать историю села «мелкотемьем» – это несовременно. Именно такой подход и затормозил развитие дагестанской исторической науки на многие десятилетия. Вся советская наука была идеологизирована до крайности, но историческая пострадала от этого больше всех. Это была уже не столько наука, сколько политика. Конечно же, были серьёзные исследования. Но… Дальний идеологический прицел состоял в том, чтобы все дружно гордились одной большой страной и общей для всех отчизной. Здесь просто не было и не могло быть места истории малой родины. Все знали про крейсер «Аврору» и штурм Зимнего и не подозревали о судьбах ближайших предков в том же 1917 году. Я бы сказала, что академическая историческая наука долгие годы была «страшно далека от народа» и неинтересна ему. Между тем я убеждена, что история Дагестана состоит из истории отдельных сёл! Каждое из них – самостоятельная единица в общедагестанской истории. А её только предстоит написать.

– Именно. 70 лет нашу историю политизировали и обезличивали, но даже теперь, когда уже можно и нужно думать и работать свободно, по инерции всё ещё продолжают появляться исследования, написанные, на мой взгляд, в худших совковых традициях. В результате родную историю (в том числе в школьных учебниках) неинтересно читать, а значит, её мало кто знает. А ведь хорошее знание истории – это мощный рычаг формирования национального самосознания, национальной гордости. И того и другого дагестанским гражданам очень не хватает, в то время как оба эти фактора лежат в основе государственности. Всё очень связано! И во всём мире это хорошо понимают.

С 1990 г. в Кембридже издаётся журнал «Сельская история: экономика, общество, культура» («Rural History: Economy, Society, Culture»), на страницах которого историки публикуют материалы, касающиеся проблем прошлого сельских обществ и сельской местности не только Великобритании, но и других стран. Там можно найти интересные статьи, написанные в проблемных полях новой культурной истории, микроистории, новой социальной истории, интеллектуальной истории и т. д. Большую научно-­исследовательскую и коммуникативную работу по пропаганде знаний местной истории ведёт журнал «Локальный историк», издаваемый Британской ассоциацией локальной истории. По мнению британских учёных, локальная история существенно дополняет историю национальную, обращает внимание не на узкополитическую историю и не на главные события национальной исторической драмы, а на историю социо-культурных сообществ.

«Новая локальная история» – история места, которая и воспитывает патриотов. А вы говорите: история села. Это мелко.

– Итак, я считаю, что история Дагестана по-­настоящему ещё не написана. В частности, история Дагестана – это, прежде всего, имена, судьбы, лица. А где они в наших книгах, в наших учебниках? В своё время успех Булача Гаджиева был обусловлен именно тем, что он занимался живой историей, конкретными людьми, его исследования носили краеведческий характер. Но одного Булача Гаджиева на всех не хватило. Вот в Махачкале перед стадионом «Динамо» памятник стоит. Кто знает, кем были эти люди?

– В процессе работы над книгой мне пришлось проследить практически всю историю чохских тухумов на протяжении 7 – 12 поколений. Теперь располагаю максимумом возможной информации по каждому чохцу, чьё имя хоть как-то фигурировало в устном рассказе или документе любой значимости. Если встречала в архивных документах сведения о представителях других сёл, то записывала и их. Но когда я рассказала родной тёте, что её дед принимал участие в восстании 1877 года и был сослан в Сибирь, она не хотела мне верить: «Он был честный человек, его не могли посадить в тюрьму!» Вот оно – отношение к своему прошлому представителей поколений, выросших и сформировавшихся уже при советской власти. Им было небезопасно интересоваться своими предками. Прадед мог оказаться кулацко-мулльским элементом, или офицером русской армии, или в гражданскую воевать не на «той» стороне… Мало ли что могло быть! Историческими личностями же считались только революционеры! Таким образом, была разорвана связь времён, преемственность поколений. Так джамаатская культура, её устои были погребены под толщей советской идеологии.

– За последние 15 лет – в годы всплеска интереса к прошлому Дагестана, собственным культуре и традициям – было издано, наверное, более ста историй сёл. Насколько я помню, только одна из них, «История Куппа» д. и. н. Р. Сефербекова, вышла под научной редакцией в формате историко-этнографических очерков. По большей же части авторы публикаций сельских историй – краеведы, которые с любовью и тщательностью зафиксировали устную историю, описали быт родного села.

Эти работы серьёзно страдали и отсутствием обращения к архивным источникам, а если и были такие попытки, то крайне непрофессиональные. Ведь с источником тоже нужно уметь работать. Кроме того, многие из них пошли на поводу определённого шаблона. В то время когда историческая наука была несколько зажата в идеологических рамках, дагестанская этнография процветала. Велись серьёзные исследования, издавались уникальные работы, сборники статей и т. д. Но к настоящему времени словно выработался некий шаблон этнографических исследований, в соответствии с которым стали «оформлять» истории сёл.

Этот шаблон (материальная культура, хозяйство, общественный быт, духовная культура) попросту стал накладываться на местные реалии. Это не только моё мнение, что в таких работах иногда достаточно просто поменять географические названия и этнонимы… В лучшем случае их можно назвать историко­-этнографическими очерками. Я не говорю, что это плохо, просто это – не история села, и это – просто неинтересно. На мой взгляд, сугубо этнографический подход к написанию истории села превращает его в некий омертвелый музейный экспонат или хороший «анатомический атлас»...

– Тут я настроена более чем пессимистично. На мой взгляд, последние два-три поколения дагестанцев не являются ни наследниками, ни преемниками джамаатской культуры. Само слово «джамаат», обозначающее мусульманскую дагестанскую сельскую общину, потеряло своё исконное значение и получило ярко выраженное религиозное звучание. Что у некоторых даже вызывает отторжение. Последних представителей той, старинной, истинной дагестанской джамаатской культуры не стало за последнее десятилетие. Вместе с ними ушёл огромный пласт моральной, духовной и хозяйственной культуры, бытовавший веками. Вместе с ними из нашей жизни ушли такие понятия, как «кодекс чести» и «устои джамаатской культуры». Остались только слова, и самое страшное – что их наполняют другим содержанием. Ведь звучат они очень часто. И мне кажется, именно поэтому сегодня в дагестанском ауле происходят чудовищные вещи, стало возможным то, что было нельзя даже представить ещё лет двадцать назад… Судя по тому, что творится в сегодняшнем Дагестане, боюсь, что потеряно всё это уже безвозвратно. Мне повезло: я выросла среди тех, кто иной культуры не представлял.

– Знаете, я взялась за эту работу не столько потому, что захотела профессионально написать историю своего села. Просто однажды я остро ощутила, что «натура уходит» – старики умирают – и механизм, отлаженный веками жизни сельской общины, окончательно останавливается. За те десять лет, что я писала книгу, он действительно остановился. Но я успела поговорить с последними представителями подлинной джамаатской культуры, чохцами 1900 – 1913 года рождения, носителями устной сельской истории, живой, яркой и образной чохской речи, буквально нырнуть в мир легенд и семейных преданий. Именно успела потому, что ни один из моих замечательных собеседников-­земляков не дожил до издания книги. Они её очень ждали, все спрашивали меня и уходили по-одному… Остались только записи в моём диктофоне.

Оглядываясь назад, понимаю, что была проделана огромная работа по сбору местного материала (тогда же я просто жила этим): записаны на чохском диалекте и переведены на русский язык местный устный и песенный фольклор (с историческим комментарием), выявлены всевозможные эпиграфические (это и строительные надписи, вмонтированные в стены мечетей, и надписи, затейливо выбитые в камне над входом буквально каждого чохского дома, философские эпитафии могильных памятников) и эпистолярные памятники (личная и деловая переписка, письма с фронтов Первой мировой, письма из лагерей ГУЛАГа), исследованы и датированы практически все могильные памятники старинного чохского кладбища (известнейших учёных-богословов, шамилёвских и царских наибов, известных сельчан), выявлено в семейных архивах чохцев более 300 уникальных фотографий, большая часть из которых, дореволюционных, раньше нигде не публиковалась.

Замечу, что сельские семейные архивы находились далеко не всегда в образцовом состоянии: некоторые хранились в старых коробках, под клеёнкой кухонного стола, а одна уникальная фотография 1884 г. даже закрывала собой треснутое стекло в окне… Каждое письмо, открытку, старинное фото, которое, может быть, вытащили из­-за зеркала, надо было не только обнаружить, но и привести в состояние, пригодное к публикации. Я делала это благоговейно, с удовольствием.

– Мне очень дороги те многочисленные приложения к главам, где я пишу о людях, судьбы которых буквально красной нитью проходят через исторические эпохи и события. Тут больше возможностей раскрыть какие-то тонкие внутренние механизмы времени, передать сам его дух, дыхание эпохи. Прикосновение к истории Чоха через человеческие судьбы заманчиво, интересно. Когда вне воли героев, но через память о них пробивается сама история. Изображение человеческой судьбы не заслоняет социально-политическую конкретику, а, напротив, помогает ярче, зримее раскрыть смысл происходящих событий.

Бытовые, житейские подробности сообщают порой больше, чем длинные документы… Хотя некоторые из документов, напротив, настолько красноречивы, что я привожу их без комментариев. Например, протоколы допросов 30­х годов. В них всё настолько драматично, настолько прозрачно и в то же время всё ясно! Или те же первые протоколы заседаний чохской партийной ячейки 1920­х годов.

Но через общение со стариками, через буквально одно-­два поколение, а иногда напрямую, я прикасалась к событиям, которые, на первый взгляд, кажутся невозможно далёкими, отодвинутыми во времени. Так, я беседовала с человеком, который лично вёл протокол первого заседания чохского колхоза, тщательно в него записывая, что тогда конфисковывалось у зажиточных чохцев­«кулаков»: у кого сколько овец, у кого сколько земли… И как у него дрогнула рука, когда прозвучала цифра в три тысячи овец. Тогда в голове пронеслось с какой­то сочувствующей досадой: «Не успел или не догадался старик распродать…» Такое непосредственное прикосновение к истории дарит ни с чем несравнимое, необыкновенное чувство. Один мой собеседник, чудесный старик, передал мне рассказ своего отца – когда тот был маленьким мальчиком. А речь идёт о трагических событиях в Чохе в 1845 г., когда аул был осаждён войсками имама Шамиля: чохцы держали оборону, но в итоге были вынуждены покинуть аул. Сохранилась песня-­плач, которую тогда сложили чохцы по своему разоренному аулу. По этой песне, женщины и дети, покидавшие аул, находились в центре маленького отряда, который пробивался из захваченного села. Так вот, отец моего старика, которому тогда было четыре года, находился в одной из таких групп, его прижимала к себе мать. Она бежала, но ребёнок помнит, как с его головы мужская рука грубо сорвала детскую шапочку, расшитую монетками, и крик матери…

Всего через одно поколение – и прикосновение к 1845 году! Или другой пример: у старика дед погиб при Ахульго. Столько лет прошло (Ахульго, 1839 год, когда ж это было!), рассказывает о нём, а у самого слёзы в глазах стоят и голос дрожит… Или вот песенное творчество… Одно дело, когда песня, как памятник духовной культуры, опубликована в сборнике дагестанского фольклора, и совсем другое, когда читатель открывает для себя исторический контекст её возникновения и комментарии собственно к тексту – песня оживает.

– Лишь письмо с фронта? Всего «лишь»? А если это письмо Георгиевского кавалера, который в 1914 г. из самого пекла на передовой находит время писать нежные письма семилетней дочери? Или героя знаменитого Брусиловского прорыва 1916­го? Или офицера, о котором спустя годы в своих воспоминаниях с восхищением пишет маршал Рокоссовский? Конечно же, рассказы стариков, годеканские рассказы, задавали верные направления для поиска. Какое-­то имя, деталь могли только промелькнуть, но как много они проясняли, и я буквально цеплялась за них и уже распутывала целый клубок проблемных вопросов. Много времени проводила в архивах, это обычная практика, и искренне радовалась, когда находила подтверждение тем устным историям и своим предположениям.

Хотя бывали и расхождения, и весьма значительные. Ну а фото говорят сами за себя. Я не идеализирую джамаатскую культуру и ничего не утверждаю голословно. Но посмотрите, какие это лица! Какие это люди! Судьбы чохцев, полные событий, интереснейшие, насыщенные, иллюстрируют историю села.

В той своей первой книге я рассмотрела трагедию Кавказской войны, которая, по сути, была гражданской, на примере одной большой сельской общины Нагорного Дагестана. Новая книга – это уже детальный обзор эволюции всего дагестанского общества на примере той же сельской общины. Её зарождение, развитие, расцвет, угасание и… бесславное погибание, точнее уничтожение. Причём уничтожение произошло не в советский период: всё же колхоз явился преемником традиций сельской общины, а именно в последние 20 лет безвременья.

– Это на первый взгляд легко. Я искренне завидую своему читателю и где-то искренне сочувствую. Дело не в количестве страниц. Действительно осмысленно прочитать эту работу – огромный труд. Практически это прикосновение к истории Дагестана через историю одной сельской общины в хронологическом диапазоне – с древности по XX век. Лишь приложения к главам написаны в жанре исторической публицистики. Книга издана под грифом Института востоковедения Российской академии наук, и я рада и горда, что её ответственным редактором выступил такой авторитетный учёный, как Владимир Олегович Бобровников, заведующий сектором Кавказа Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало­-Поволжья (ЦИЦАК) Института востоковедения РАН.

– Это закономерно и показательно. Как и то, что людей интересует не столько Кавказская или Гражданская война в целом, а то, кто из односельчан и как конкретно проявил себя на этой войне. Как история Дагестана состоит из истории его сёл, так сам Дагестан состоит из выходцев из того или иного аула. И думаю, как интерес к родной, «локальной» истории, так и количество таких работ, как моя, будет расти.