Мы сидели с другом юности в укромном местечке на Покровке и ужинали. Мой друг что-то рассказывал, вспоминая наши студенческие годы. Было светло и уютно на душе.
Воспоминания юности, студенческой поры всегда оставляют в душе повзрослевших, седых «мальчишек» светлые следы. Им приятно вспоминать о своих ожиданиях от этой оказавшейся впоследствии не особо радужной жизни. Воспоминания о том времени, когда ты ещё был молод и наивен, не умел приспосабливаться и не искал выгоды в отношениях, – они всегда светлы и волнуют душу.
Друг мой вспомнил своих родителей, рассказывал, как жил в горах в юности и восторгался жизнелюбием и стойкостью старых, повидавших столько горя и трудностей на своём пути людей. Я рассказывал о своих родных. Шла беседа близких по духу и мировоззрению людей. Я подумал: как хорошо, что родные ждут нас в нашем горном краю, что есть место, куда мы всегда можем вернуться и где сердце будет биться по-особенному радостно, видя родные лица, родные горы, родные поля и сады.
Ни с того ни с сего мои мысли затянули меня в пору моей армейской – военной – юности, которая в горах Афганистана испытывала на прочность тысячи мальчишек, только по фильмам знавших войну.
...Второй день мы находимся в засаде. Сентябрь – жаркий месяц в этих краях, но в этом году, видимо, он особенно жаркий. Война уже седьмой год на этой земле, и конца и края ей не видно. На горной дороге проходит транзит оружия и боеприпасов, а также продовольствия для моджахедов, которые, как призраки, появляются и исчезают в любом месте и в любое время. Наш взвод разведроты спецназа должен уничтожить крупную партию оружия: разведка афганцев дала данные, что на неделе в этом месте как раз и будет проходить караван. Мы уже от ожидания были немного в нервном состоянии. Рассредоточенные по парам в разных выгодных тактически точках, нормально не евшие пару дней, озлобленные от этого…
Под утро подали сигнал. Кто-то появился на горном серпантине. Зрение и слух того, кто в засаде, наверное, самые острые, напряжение дошло до предела. Я всматривался в дорогу. Вроде ничего и никого, затем вижу: идут двое в афганской одежде впереди, подгоняя то ли мула, то ли ишака. Шли тихо, всматриваясь по сторонам. Мы знали тактику моджахедов, это мог быть их дозор, направленный на разведку местности, а главные силы лишь потом – после подачи условного сигнала – могли пройти дальше. Эти двое прошли небыстрым шагом в метрах 40 ниже места, где я лежал. Минут 15 прошли, как вечность. Слышим: идут человек 15 – 20, много вьючных животных. Посмотрев через прибор ночного видения, я убедился: это они – те, кого мы ждали, с оружием наперевес. Всё началось внезапно. Наш огонь для них был так внезапен, что половина даже не успели ничего предпринять – были скошены огнём. Крики, огонь, животные, мечущиеся, пока их не достали пули или осколки, всё, как сон, и сегодня пред глазами.
Остатки моджахедов залегли и отчаянно стреляли, выкрикивая проклятия в наш адрес. Бой длился около получаса. Наша группа никак не могла подавить сопротивление, которое оказывали несколько человек, спрятавшихся за огромный камень-скалу, ниже дороги. Несколько наших товарищей было ранено, один тяжело.
Уже светало, мы из гранатомётов обстреливали очаг сопротивления, те стреляли, бросали гранаты. Затем с их стороны огонь прекратился. Мы ещё несколько минут переждали и затем по-пластунски, перебежками – кто как мог – стали спускаться к дороге. Всё было закончено. Несколько моджахедов, которые были ранены, находились в агонии. Их пристрелили, чтоб не мучились. Я, направив вперёд автомат, медленно двигался в сторону того валуна, откуда звучали последние выстрелы. Метров за 20 заметил, что двое лежат, скорее уже мёртвые. Подойдя к ним, я отбросил автомат, который прижимал к себе один из лежащих, перевернул его. Он был мёртв, из раны в голове ещё сочилась кровь. Второй лежал на боку. Подойдя к нему, я перевернул его на спину и был удивлён: это был безусый, лет 14 – 15, подросток, немного крупный для своего возраста и немного светлый для афганца. Он ещё дышал, был жив. Положив автомат, я расстегнул ему куртку. В это время он дёрнулся. Я схватил автомат и резко отстранился от него. Мальчишка открыл глаза, гордо посмотрел на меня и вытянул руку, показывая мне фигу, что-то шепча на своём языке, и не было никакого страха в глазах. Как сегодня, передо мной его взгляд – даже немного странно-озорной для его несчастного положения – и полное отсутствие страха, полное, и полуулыбка на лице. Затем он издал слабый хрип, рука бессильно упала – и он замер, уже навсегда.
Я находился в таком странном состоянии, что не мог понять, что это было за состояние. Выйдя из оцепенения, подойдя к нему повторно, я раскрыл его куртку для осмотра документов или ещё чего-нибудь, что могло быть при нём. На груди у него был платок, спрятанный за пазухой, красивый женский платок. Я взял его в руки, он был в крови, и я, заметив, что испачкал свои руки в крови, положил платок обратно на тело бедняги и отошёл быстрым шагом от него. Безусое лицо мальчика, платок в крови, его мужество, вид крови, пролитой, может быть, от моей руки, – это так смешалось в голове, что я не помню, что потом и как происходило. Я был в замешательстве, моя психика, видимо, была поражена этими эмоциями. Я пришёл в себя, когда нас подобрала вызванная техника.
Сижу и ем яблоки, как-то ожесточённо, без ощущения вкуса, и внезапно обращаю внимание на какой-то привкус. Яблоко было в крови от моих рук, испачканных кровью афганского мальчика. Мне стало дурно. Я ел с кровью, чужой кровью, кровью ребёнка. Ужас! Я был в шоке: где я и что здесь делаю, как это может так быть! Меня рвало неудержимо, глаза были мокрыми. Я еле-еле пришёл в себя, окружающие также были подавлены, и большинство молчали...
С этого дня я надолго потерял покой, сон, не было аппетита, не мог есть. От любой еды казалось, что пахнет кровью, перед глазами по ночам лицо этого парнишки – его гордая смерть и мужество, и этот платок. Для кого ты его вёз: для матери, для любимой девочки, которая ещё, может, и не знала, что любима, для сестры – это теперь может только Всевышний знать, и больше никто. Но почему жизнь так устроена, что мы встретились на том пути, на последнем пути бедного афганского мальчика? Что между нами было неразрешимого и бескомпромиссного, для чего совершён этот грех, и кому от этого стало лучше жить на белом свете – это не даёт мне покоя и сегодня.
Чувствую вину за несостоявшуюся судьбу того афганского подростка, который так мужественно принял смерть, которую все мы с ужасом и со страхом ждём. Думаю: кем бы он стал теперь, если бы не смерть в далёком 1986 году, какие бы дети были бы у него и какая жена?
Его глаза и окровавленный платок не дают покоя и через 20 лет.
После моего рассказа друг надолго задумался. Я понял, что комок чувств застрял в его горле. Каждый из нас думал о сокровенном: о любимых и близких, о тех, кто не дожил до сегодняшних дней.
Всё наше существование – это подарок Всевышнего и его испытание, которому он нас подвергает. И что за всё содеянное нас ждёт Высший суд Всевышнего, что на этом Высшем суде меня уж точно ждёт мой, ставший уже близким, почти родным за годы моих угрызений совести, свидетель обвинения с окровавленным платком.
И только этим я могу объяснить его предсмертную улыбку. Он знал, что это ещё не всё, не конец, что мы ещё встретимся!
Номер газеты
- 24 просмотра