Казалось, что мы ехали уже целую вечность. Машина то круто вздымалась вверх, то вдруг резко, словно самолет, потерявший высоту и выпустивший четырехногое шасси, пикировала на серый размытый асфальт. Мотор гудел не переставая; монотонно и себе под нос: "ду-ду-ду", а иногда порывисто и надрывно взвизгивал, когда шофер, крепко вцепившись в рычаг, почему-то с силой и непонятной мне злостью пытался переключить скорость в то время, когда мы преодолевали очередной крутой подъем. Скоро перевал. Угрюмые и мрачные скалы, обступившие этот крохотный двигающийся кусочек металла, смотрели мне прямо в глаза. Смотрели не отрываясь, словно хотели спросить: "Куда ты - эй? Куда едешь, малыш? И чем этот город, в который ты прибудешь, лучше того, что покидаешь ты навсегда?"
"Ой, барашки, смотрите вон там под горой! А я знаю чьи это барашки. Это барашки моего дедушки, да?" "Нет, сыночек, - рассмеявшись, обняла малыша мать. - Это барашки во-о-он того дяди, а барашки твоего дедушки дома, наверное, они поели и уже легли спать". "На-ка, - сказала она, протягивая малышу слегка отвердевшую хлебную мякину, - поешь и ты и постарайся уснуть, а когда проснешься, то будешь уже дома"...
- Эй, вы куда? - что есть сил крикнул вслед удаляющимся ребятам Очкарик, превозмогая ужасную боль от вонзившегося в голый живот подоконника.
Не утруждая себя ответом, один из них просто указал рукой по ходу движения. Было понятно - они идут на море. "Надо что-то делать, что-то сказать", - лихорадочно пронеслось у него в голове.
- Я тоже, - закричал он, все еще превозмогая ужасную боль. Там - молчание...
- У меня есть три рубля!
- Что-о-о?
- Три рубля!!!
Сработало. Детская алчность - вовсе не обидно.
В полу развалившейся и вконец обветшавшей старой пристани был лаз. Три ступеньки, а затем что-то вроде второго яруса, сойдя на который можно было видеть совсем близко поржавелые корпуса стоявших у причала грузовых барж и транспортных судов. Вот полоса ватерлинии, вот разметка, вот отверстия по всему судну; для чего они? Из них постоянно вытекает вода - наверное, это что-то вроде помпы, а что будет, если вода поднимется выше ватерлинии? Будет ли это означать, что судно идет ко дну? Наверное, начнется паника, боцман крикнет: "АВРАЛ! Шлюпки на воду!"... Пройдя под пристанью,"цепляясь за свисающие сверху тросы, швартовочные канаты и проползая под лентой автоматического эскалатора, на котором иногда в ящиках, а иногда навалом лежали горы копченой или вяленой кильки (вполне королевская еда, если запастись еще и буханкой хлеба в портовской столовой), можно было попасть на "малую пристань"; там, за ней, за каменной грядой был небольшой, почти эксклюзивный пляжик, прозванный "ментовским", дальше, влево от него, - Старый Маяк и далеко уходящая в море каменная гряда, усеянная точками застывших и сгорбленных рыбаков. Здесь, в этих раскаленных и обезличенных пределах, застывало время, превращаясь в тягучий и бесформенный коктейль, взвешенный в горячем воздухе лета и состоящий из пыли, песка, морских водорослей, дурманящего запаха мясных беляшей и палочек кишечных бактерий. Где-то здесь и мы проводили свое время...
Ночью, во сне, в расплавленный и опаленный жарким летним солнцем и еще не успев- ший остыть мозг приходили скалы. Они смотрели на меня без укора, а скорее, с сожалением, и, сотрясая своими осыпающимися утесами, угрюмо вопрошали: "Гм, гм, и что есть в этом городе, чего нет в других?" "В других, в других...", - прокатилось раскатистым эхом по их многочисленным ущельям и... смолкло.
Ноги в парадных солдатских ботинках ступают на раскаленный асфальт, и воздух непонятно и странно обжигает горло, наполняя легкие каким-то тягучим и липким эфиром. Я словно пробую его на вкус кончиком языка, вроде что-то чувствую, вот-вот должно что-то защемить в груди, в мозгу, в сердце - где угодно. Но нет. Молчание. Я ложусь спать - на дворе июнь - горы уже не приходят, а мне никогда не стать "Магометом". ]§[