Нонна Маркозашвилли,
врач, 1920–1950 гг.
В Махачкале я живу постоянно с пяти лет. До этого папа учился, мама учительствовала в 1-й школе, а я жила у бабушки в Дербенте. Потом папа устроился в Сбербанк, ему дали квартиру, и меня забрали сюда. Мы поселились в одноэтажном доме на улице Леваневского, 8, банк находился там же. У нас были две неплохие комнатки на первом этаже, первая, узенькая, служила кухней и столовой, а вторая была спальней. И была еще галерейка, но без стёкол.
Сначала я была единственным ребёнком во дворе, моими друзьями были две огромные собаки – Барбос и Альма. Во дворе стоял большой деревянный ящик, в котором перед ремонтом гасили известь. Это у меня была машина, я забиралась в неё, сажала рядом псов и «ехала».
Потом откуда-то, спасаясь или от голода, или от холеры, приехала семья с двумя мальчиками, Вовкой и Юркой. Мальчишки эти отчаянно матерились. И они живёхонько меня научили. Как-то прихожу к отцу и говорю: «Знаешь, папа, а Вовка говорит научные слова!»
«Какие же?» – заинтересовался папа. Ну, я ему и выпалила всё, что узнала. Папа аж затрясся, назвал Вовку негодяем и пошёл разбираться с его родителями. Но что он мог сделать, такой интеллигентный?
Это было время НЭПа и изобилия всяких продуктов и товаров. Помню, как я, маленькая девочка, ходила за хлебом на рынок, на месте которого сейчас Родопский бульвар. Там стояла пекарня, а хозяином был иранец. Он встречал меня словами: «О, дочка пришла!» Иногда мама давала мне монетку, иногда просила дать в кредит, по записочке. Хозяева делали запись в долговой книге и отпускали мне чудный свежеиспечённый хлебушек или золотистый лаваш.
Как-то мы с девчонками забрались на верхний этаж строящегося дома и увидели, как проходит шахсей-вахсей. Это было во дворе шиитской мечети на углу Оскара. Мужчины стояли плотным кругом, обнажённые по пояс, и резали себе кинжалами лица, шеи, голову. Крови было много, кричали громко, страшное зрелище.
У нас был сосед Невенгловский, тоже работал в банке. Среднего роста, с неприятной ухмылкой на лице. Почему-то он невзлюбил сразу моего отца, намеренно называл его «Симон Давидович» вместо «Давида Симоновича». А потом бабушка к нам приехала. Идёт она по коридору с высокой стопкой вымытых тарелок, а Невенгловский над её головой выстрелил из револьвера. Тарелки полетели на пол и все разбились, а я его просто возненавидела. Но прожил он недолго – умер от туберкулёза.
А в 33-м отца сняли с работы, из-за того что его отец был священник, а нас выселили. Мне тогда было 8 лет. Нас приютил мамин брат Евгений, но у него была одна комната, и его жена от злости так хлопала дверью, что с потолка сыпалась штукатурка. Было ясно – нас тут долго терпеть не будут.
Ну, вот моя мама идёт по улице и плачет. А навстречу отец её ученика по фамилии Райнюхович. У него недавно умерла жена, и он собирался уезжать с сыном и новой женой в Москву. А в квартире остаётся его бывшая тёща и дочь, которых он через полтора месяца обещал забрать. Он и предложил маме вселиться в эту квартиру на Котрова, 40 (позже стал 46-м почему-то). И вот мы ночью, потому что претендентов на жильё во дворе было много, въезжаем в этот дом. Хозяином дома и двора до революции был какой-то богатый человек, говорили, у него 5 домов было, и его репрессировали. Когда он позже уже вернулся из лагерей, один из соседей по двору бегал и кричал, что нас теперь всех вышвырнут как собак. Но этого не случилось.
Двор был большой, там, кроме нашего и ещё одного каменного дома, стояли обычные мазанки. Я и теперь помню имена всех соседок: Папу, Гулизар, Даша, Маня, Катя, Ольга Сергеевна, Розалия, Хадижат. У каждой из них были семьи, дети, представляете, сколько людей жило!
В том дворе на Леваневского был колодец с солоноватой почвенной водой для хозяйственных нужд. И арбузы в него кидали, чтобы охлаждались. А тут за водой надо идти на следующий угол, в так называемый армянский дом. Питьевую воду приносили женщины-разносчицы, привозили в бочке на ишаке с таркинских источников и продавали на бульваре, в специальных будках, там же жили люди.
Ну вот, в этой комнате на Котрова мы стали жить впятером: родители, я и посторонние бабушка с внучкой за занавеской, а полтора месяца растянулись на год. Но мы ладили. Только рыбу бабушка эта варила перед субботой, всегда какую-то несвежую, и от неё был невыносимый запах. Девочка Берта была на год старше меня, бабушка звала её Беба. Разговоры их я до сих пор помню: «Бабушка, дай сахар!» – «Беба, зачем тебе сахар, у тебя есть уроки. На тебе гребешочек, почеши головку».
Помню, папа лежал тяжело больной. И тут эта бабушка начала причитать, что у неё пропала брильянтиновая занавеска. Папе в бреду показалось, что речь о бриллиантах, и он крикнул: «Какие бриллианты? У нас их сроду не было!» В центре комнаты стояла чугунная печка, а труба уходила в потолок. Так у этой Бебы была страсть одна. Пока бабушка спит, а мои родители на работе (тогда же все допоздна работали, Сталин не спал, значит, все должны не спать), она поджигала на плитке бумажки и любовалась огнём и дымом. До сих пор удивляюсь, как у нас пожар не случился.
Я окончила школу и поступила в мединститут в год, когда началась война. Немцы захватили почти весь Северный Кавказ, и люди устремились к нам. Они шли пешком, в чём успели убежать, без еды и документов. Сидели под каждым деревом, лежали на земле в Городском саду, умирали от голода. Мне, девчонке, доверили выдавать беженцам документы для посадки на корабль и дальнейшей эвакуации. И они все напирают, плачут, каждый хочет поскорей уплыть.
Потом мы окопы рыли, а над нами барражировали немецкие самолёты, и были видны смеющиеся лица лётчиков, бросающих листовки. Взять эту листовку никто не решается, так, ногой прижмёшь, а там написано: «Дамочки, не ройте ямочки!».
Чуть позже к нам подселили трёх работниц из эвакогоспиталя. Ну, разместились так: мы с мамой на кровати, на тахте врач Ида Львовна, а лаборантка и аптекарь на полу, на старых пальто и одеялах. Так вот, как только Ида Львовна снимала вечером рейтузы, по радио объявляли воздушную тревогу. Мы уже каждый вечер ложимся и в темноте спрашиваем: «Ида Львовна, ну что, уже?» И как только слышим утвердительный ответ, голос диктора сообщает о начале тревоги.
Когда таял снег, нашу улицу Котрова затапливало так, что надо было перебираться по камням с берега на берег. Вспоминаю свои вечно мокрые ноги в бурках и галошах, скудную еду и не понимаю, как мы не болели. Пальто на мне было такое ветхое, что каждый вечер мама зашивает дыры под мышками, а днём, стоит мне чуть приподнять руки, оно распарывается. Ходила с прижатыми к бокам руками.
Мама моего друга Шурки Анна Владимировна Мостовая была директором химзавода, у неё был второй муж, сын от него, и ей как-то было не до Шуркиных забот. Шурка торчал у нас, мама отдавала ему сохранившиеся папины носки, рубашки, в общем, у нас он был своим, я считалась как бы его невестой, хотя любви там никакой не было, дружили мы крепко. Шурка ушёл на фронт, и уже в конце войны тётя Аня дала мне талон на пошив пальто. Шили целый месяц в мастерской, из серой ткани «бобрик». Даже на диплом я в нём фотографировалась, и долго потом ещё носила.
Я дежурила по ночам в больнице, с утра бежала на занятия. Зарплаты хватало на три пол-литровые банки кукурузной муки. Рыба в те годы многих спасла. Помню, один год килька пошла берегом. Её наволочками ловили. Сосед наловил два ведра и полведра отдал нам. Рыбу варили, жарить не на чём было.
Чтобы не умереть с голоду, продавали всё, что возможно. Вот мама мне пишет записку: «Нонна, пойди, продай простыню». А я продавать не умела, стеснялась торговаться. Вот я ношусь с ней туда-сюда, до тех пор, пока покупатели уже сами не спросят, что у меня там. Ну, дают, естественно, гроши. Поэтому чаще нам наши дворовые продавали. Они нас уважали, мама с детьми занималась, а я лечила, как могла.
А с мужем как мы познакомились! Прямо романтическая история. Это ещё до вой-ны было. Мама очень любила театр, и мы ходили на все спектакли. Как-то вижу, на меня, не отрываясь, смотрит мальчик. Потом получаю в школе письмо со стихами « О, чудной Грузии небесное светило…». А тут началась война, он ушёл на фронт и слал мне оттуда письма. Я сначала не отвечала, но мама сказала: «А если его убьют?» И я послала ему письмо. После войны он вернулся и пришёл делать предложение. Совершенно, по сути, незнакомый мне человек. А я согласилась, хотя у нас не было ни жилья, ничего… У меня – высшее образование, у него – сапоги и шинель, вот и всё наше имущество. И, главное, мы были разными совсем. Образование он получить не успел, поступил потом в механический техникум и не доучился. Мы пожили лет 5 на квартире на улице Свободы и развелись.
Тамара Габибова-Сафаралиева,
врач, 1950-е гг.
У каждого из нас свой город. Мои детство и юность прошли на улице Краснофлотской. Это была одна из трёх самых протяжённых улиц нашего города. Начиналась она от тюрьмы и продолжалась до Собора, вокруг которого располагался шумный, многоголосый базар (это место, где сейчас стоит Дом правительства).
Собор был недействующим, но очень красивым и величественным. Власти города сделали из него склад. Я помню, как его ломали, пытаясь уничтожить, но это было очень сложно. По-моему, его сносили лет пять, старожилы нам рассказывали, что раствор для кладки стен был замешан на яйцах.
Мы, дети, часто бегали на базар, там было много чего интересного для нас: кружка жестяная с водой стоила 1 копейку, гадание на свинках, которые держали во рту записочки с судьбой, стоило 3 копейки. Всем этим управляли цыгане: яркие, в широких цветных юбках, в монистах на шее, зазывали к себе погадать на картах, предсказать судьбу.
Улица наша была удивительная. Она была выложена крупным булыжником, по обеим сторонам деревья с широкими кронами, особенно было много тутовых деревьев и поэтому они были «облеплены» ребятнёй, а дети все были разукрашены чёрным тутовником и похожи на индейцев. Город был пыльный, но очень зелёный, и отовсюду пахло акацией. Дворы были густо заселены, а вечерами соседи садились на лавочки у ворот и обсуждали всё и всех.
Все друг о друге всё знали: кто кого любил или не любил, кто с кем дружил, кто как учился, кого исключили из школы, на сколько дней (была раньше такая практика).
Из распахнутых настежь окон неслись ритмы очень популярной тогда песни «Рио-Рита». На нашей улице жили разные люди: министры, работники горзеленхоза, рабочие, железнодорожники, Дзарасов, который возглавлял железную дорогу, замечательная семья Троицких, педагогов и музыкантов, поэт и писатель Митаров, управляющий Дагвино Амиров, комсомольские работники, врачи, учителя. Жила даже гадалка Нина, к которой вечерами выстраивались большие очереди. Время было послевоенное, многие хотели узнать о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны, узнать дальнейшую судьбу детей.
Мой папа, полковник медицинской службы, в ту пору возглавлял госпиталь ИОВ, и за ним приезжала линейка, запряжённая двумя лошадьми (машин ведь в городе почти не было).
В нашем дворе жила директор нашей средней школы №2, Алибекова Тамара Теймуровна, которая так нас учила, что, когда мы поступали в институт, нас по химии почти не спрашивали, все знали, что химию мы знаем назубок. Она была строга, справедлива, любила детей и так же как её мама, Елена Александровна, страстно любила животных.
Елена Александровна была из бывших дворян, воспитанная в лучших традициях, статная, не повышающая голос, тщательно следила за нашей осанкой и если вдруг видела кого-то из детей сутулящимися, тут же брала скалку и сильно била по спине.
Когда подъезжала за папой линейка, она с любовью смотрела на лошадь, а порой стригла ей чёлку, после чего возница поднимал ужасный скандал на всю улицу, считая, что она режет лошади чёлку, чтобы сделать из неё кисточку. Папе приходилось вмешиваться и мирить их.
Одна из ярких личностей, оставившая след в моей жизни, памяти и душе, была Тамара Теймуровна Алибекова. У нас была общая стенка между квартирами, и мои родители стучали по стене, что означало «всех приглашаем на вечернее чаепитие».
Это были интересные долгие посиделки, длинные вечера, иногда присоединялся другой наш сосед, поэт Муталиб Митаров, со своей очаровательной женой Белочкой, или Айбетов с женой Региной Яновной. Она была образованна, много знала, видела, умела делать всё: вкусно готовить, печь, вязать, шить, делала различные напитки, что-то с чем-то соединяла, получая вкусные муссы. Всё у неё получалось необыкновенно вкусно, красиво.
Привёз её Айбетов (не помню его имени, отчества) после войны из Польши.
Мы были очень привязаны к ней, восхищались ею. Даже свадебное платье шила она мне сама, никому не доверив.
Двор наш напоминал итальянский: многолюдный, шумный с разным говором. Во дворе была колонка, из которой брали воду, умывались, полоскали бельё. Несколько семей были татарами, и русские соседки выучили татарский язык и свободно на нём общались. Тётя Валя, труженица, брала стирку на дом, и двор постоянно был завешан белоснежным бельём.
Двор наш был как бы двухъярусный с выходом на улицу Левина.
Между дворами была насыпь, она возвышалась над нашим двором и была засажена деревьями. Тогда зелень была повсюду.
Нас учили в школе, что дерево надо беречь, оно живое и приносит здоровье и красоту, а если мы, не дай бог, ломали ветку, то нам говорили, что мы убили человека.
Поэтому отношение к деревьям было очень трепетное. Но соседский мальчик Вовка, так звали его все, бесстрашный, ловкий, спортивный, выбирал самую длинную ветку, раскачивался на ней, визжал от удовольствия, представляя себя Тарзаном. В ту пору был очень популярный фильм «Тарзан». По утрам наш Вовка уходил на пляж, а мама его, тётя Нина, кричала ему вслед: «Вовка, утонешь – домой не приходи» – и все хохотали. А когда вечером он возвращался, неся за пазухой целую кучу бычков, был настоящий праздник!
Так как кошек и собак всех мастей и пород в квартире Тамары Теймуровны было много, и она, и её мама их самозабвенно любили, мы тоже всей ватагой их опекали и никогда не позволяли обижать. И когда однажды сдох её любимый пёс, мы с сестрой бросились звонить папе на работу, сообщить о смерти Норика Алибекова. Папа, ничего не разобрав, примчался на своей линейке домой, выяснить, что случилось. Узнав, что «усопший» Норик Алибеков – собака, хотел было нас отругать, но, увидев наши скорбные лица, только махнул рукой и уехал на работу, запретив звонить ему в госпиталь в рабочее время.
Жили мы дружно и весело. Мы были очень активными пионерами, вместе со своей вожатой, Маргаритой Астратьянц, навещали в госпитале раненых, устраивали для них концерты. Зимой устраивали саночные пробеги от тюрьмы и до вокзала. Забирались на санки, крепко хватались друг за друга и смеялись на всю округу. Впереди обычно садился Яша Агабабов, он был постарше нас, высокий с длинными ногами, умело управлял салазками.
Почти все мы имели абонементы в филармонию, не пропускали ни одного концерта. Слушали Эдди Рознера, Радмилу Караклаич, ансамбль Рашида Бейбутова, Лундстрема, Розу Рымбаеву и других. А ещё мы самозабвенно любили свою школу. Светлая память нашим прекрасным учителям: Ревекке Самуиловне, Александре Сергеевне Сухобай, Екатерине Ивановне – историку и классной руководительнице – и Марии Ивановне Мустановой, преподавательнице немецкого. Почти все наши девочки занимались музыкой – кто ходил в музыкальную школу, а кто брал уроки на дому. Были такие замечательные педагоги: Зусер, Сандомирская, их имена знал весь город, попасть к ним считалось счастьем. Наша школа поначалу была женской, и вряд ли нынешние подростки могут представить, как мы волновались, какое это было событие, когда к нам на танцевальные вечера приходили мальчики из школы №1.
В 2004 году нашей школе исполнилось бы сто лет. Какая же это потеря, что её не стало.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации.
- 38 просмотров