Белые стены, две кровати, тумбочки, умывальник в углу палаты, особая больничная настороженность воздуха, плотного, остро пахнущего медикаментами, гулкое эхо, шарахающееся от стены к стене, будто испугавшись собственной беззаконности, пытающееся укрыться за капельницей, за накрахмаленным белым халатом… Реанимационное отделение, одним словом.
Человек напротив меня сидит на высокой кровати, по-турецки скрестив ноги, он выглядит усталым. Мы говорим уже больше часа. Это первый разговор, первый день. Впереди ещё два. Я стану приходить и задавать дурацкие вопросы, к примеру, «легко ли вас обидеть?» или провоцировать «да почему вы не крикнете прямо в их сытые и довольные лица?». В попытках растормошить и вытянуть подлинное, спрятанное за привычной сдержанностью, я иногда буду забывать, что передо мной человек, только что перенёсший два инфаркта. Но у Владимира Юмина столько титулов, что трудно помнить о его болезнях, титулы создают заслон, глянцевую победную картину: трёхкратный чемпион СССР, пятикратный чемпион Европы, четырёхкратный чемпион мира, обладатель Кубка мира, олимпийский чемпион…
За распахнутым окном мотается по ветру шальная зелёная грива деревьев и неумолчно трещат цикады, стрекочут, будто десятки маленьких швейных машинок, сшивающих прошлое и настоящее, лоскуток к лоскутку. Впрочем, прошлым своим Владимир Сергеевич делится неохотно. И не то чтобы прямо отказывал, но уклоняется, уходит в другие темы. Я думаю – странно. Я думаю – казалось бы, мог давно выстроить себе гладкую, без зацепочек, биографию, что-то подправив, о чём-то умолчав, как это делается сплошь и рядом, и выдавать её каждому журналисту. Тем более что фактура замечательная, бывший детдомовец, которому вроде бы судьба уже определила дорогу – зоны, сроки, этапы, опять зоны, вдруг всё предначертанное поломал, и имя его прогремело сначала в СССР, а затем и во всём мире. Но Юмин то ли не видит, как красиво можно обыграть эту историю, то ли просто не нисходит до ухищрений. И слова из него приходится вытаскивать клещами.
– Да это неинтересно совсем. Об отце и не знаю ничего. А мать… она сидела, так что родился я в лагере, в Омской области. Кто-то накапал, она ведь шеф-поваром работала, место завидное, понадобилось кому-то, наверное, а в те времена донос был средством безотказным. В доме об этом не говорили, так что я толком ничего рассказать и не могу. Два года мне было, когда мать вышла на свободу и привезла меня к бабушке. Бабушка и стала моей семьёй, к ней я и бежал из всех детдомов и специнтернатов. Казалось бы, убогая конура, через железку (железная дорога. – Прим. ред.) бараки, а в них клопы, тараканы, мыши, крысы, и вокруг сплошь заводы: лакокрасочный цинковый, Челябинский металлургический. Но другого дома я не знал. И в первый раз ушёл в побег лет в шесть. Нас, детдомовцев, возили в лес, здоровье укреплять, вот оттуда я и рванул, уж очень домой тянуло. А потом так и пошло – отовсюду бежал. Не нравилось мне в специнтернате, там шагистика, режим строжайший, а на воле, в кодле, хоть голодно, но весело. Жили на чердаках, в бойлерных, а с утра на базар или вокзал – промышлять. Насадил бумажник из кармана – и бежать. Эх, ноги мои, ноги. Весело.
Это «весело» звучит приглушённо и печально. Сын Артём подходит и привычными движениями поправляет подушку за спиной у отца, он здесь практически живёт, ночует на соседней кровати. «Папа, – говорит он, – папа, спокойно. Не нервничай, вон губы посинели, у тебя же сердце».
У него сердце. Но это сейчас его нужно беречь. А много-много лет назад именно нетерпеливое и упрямое мальчишеское сердце заставило его протиснуть щуплое и вёрткое тело в окошко и спрыгнуть на полном ходу из поезда, который вёз 12-летнего пацана из Челябинска в Чечню, в колонию для малолеток, для отбывания наказания.
– Ну, выпрыгнул я, поезд уехал, оглядываюсь – куда податься, опять к бабушке? Там примут сразу же по приезде. Ну и решил добираться туда, куда всех мальчишек тянет – к морю, к солнцу. В Сочи! Ведь в Челябинске, в Челябе, как мы его называли, какое море? Одна только река Миасс. Так что я на товарняках, на попутках добирался, но доехал! Недолго я гулял, взяли меня в электричке на Симферополь, контролёры увидели на руках наколки и сразу всё поняли. Но я даже не сокрушался особенно, главное, что в Сочи всё же попал. Я упрямый. Если чего захочу сильно… Захотел в Сочи – побывал. Захотел стать офицером – закончил Орловское высшее командное училище. Захотел быть олимпийским чемпионом – тоже стал!
Насчёт «захотел – стал», о том, как иногда упорство сминает все эти чёртовы «объективные обстоятельства» и свершается то, что иначе как чудом не назовёшь, всю дорогу от Махачкалы до Каспийска мне рассказывают ученики Сергеича – братья Муслим и Муртуз Гасангусейновы. Муртуз – тренер по вольной борьбе, Муслим – бизнесмен, общественный деятель. Они бросили все свои дела, чтобы хоть как-то помочь учителю.
А было так. Была подчистую проигранная первая схватка на Олимпийских играх. Проигранная на туше. И тогда ещё молодой борец Володя Юмин спросил у главного тренера сборной Советского Союза: «А что мне нужно сделать, чтобы всё-таки стать олимпийским чемпионом?» «Самую малость, – ответил Юрий Шахмурадов, с сомнением усмехнувшись, – выиграть на туше или с явным преимуществом все остальные схватки». И он это сделал, став досрочно олимпийским чемпионом.
– Ты не понимаешь, – горячится Муртуз, – он же списал Сергеича со счёта, махнул рукой уже, понимая, что такое из разряда фантастики. А Юмин кивнул, пошёл и сделал невозможное, невероятное. Выиграл. Такого в истории борьбы, кажется, просто не было – сенсация! – И после паузы добавляет: – Дагестан ликовал! Проблемы начались позже, когда Сергеич стал подряд выигрывать чемпионаты мира. Ему этого так и не простили.
– Чего? – спрашиваю, – и кто не простил?
– Все, – спокойно отвечает Муслим. – Ему завидовали страшно и как спортсмену, и как тренеру. Если он находился в зале, практически все собирались вокруг Юмина. Спрашивали, как лучше тот или иной приём провести, как правильно поставить схватку, о технико-тактической подготовке, со всем этим к нему шли. Понятно, что многим тренерам это не нравилось. Даже его учеником и то тяжело было быть. Нас зажимали на ковре. Что примечательно – в том же Подольске, узнав, что я ученик Юмина, меня чуть ли не на руках носили, а тут, в Дагестане, то же самое обстоятельство гарантировало предвзятое к тебе отношение, осложняло дорогу в финал.
На следующий день Владимир Юмин глядел уже веселее. А я, пошерстив Интернет и заготовив пару очень неприятных, но неизбежных вопросов, чувствовала себя совсем паршиво. Будто человек протягивает мне ладонь для рукопожатия, а я собираюсь положить в неё жабу. И поэтому тянула, говорила всё больше о биографическом.
– Владимир Сергеевич, я так и не поняла. Как же вы в Дагестане оказались? Везли в Чечню, вы драпанули, вас опять поймали и…
– И отправили в Каспийскую колонию для малолеток.
– И отсюда вы больше не бежали, да?
– Ещё как бежал! Мне письмо о смерти бабушки показали только через 5 месяцев. Не дали попрощаться, похоронить. Это было… ну, прямо как удар в лицо. И я ушёл в бега. До гор было километров 11, так я туда и сорвался. Поймали. Вернули. К счастью, туда же, в Каспийск. Я потом всё же побывал у бабушки на могиле, когда поехал младшего брата Валерку вытаскивать… Думал, привезу сюда, всё наладится у него, на работу на свой же Дагдизель устрою, ну и прочее. Я ведь убегать перестал, когда борьбой увлёкся, да и вся жизнь по-другому пошла. Только с братом не вышло. То, что меня спасло – завод, спорт, с ним не сработало. А ведь перспективный был борец, у самого Белоглазова выигрывал!
Молодая хорошенькая медсестра входит осторожно, словно слышала последнюю фразу и боится расколоть хрупкую тишину, установившуюся в палате. Делает Сергеичу укол в живот, там сплошной синяк от инъекций. Артём опять поправляет подушку за спиной у отца. А я жду, когда же, когда Сергеич приступит к главному, начнёт перечислять обиды, обличать интриганов, жаловаться на несправедливость. Ведь там есть на что жаловаться… Легендарный спортсмен, самый титулованный из дагестанских борцов минувшего столетия, уже полтора года без работы. Где спортивная школа Владимира Юмина? Вроде бы открывали такую в Каспийске специально под него, но он там ни дня не проработал. А не так давно, говорят, даже табличка с его именем со стены исчезла. В общем, я жду. А Юмин… Юмин рассказывает о жене Ирине. Как увидел свою «зеленоглазочку» впервые, а потом искал и выслеживал её по всему Каспийску, прячась в подъездах, не показываясь на глаза, чтоб не напугать, не спугнуть, как сам говорит. Как пошёл в первый раз к её родным, робея, это он-то, к тому времени уже очень известный спортсмен. Я вдруг осознаю: за всё время, что мы беседуем, за эти два дня Юмин ни разу не взял «звёздный» тон, не пытался козырять своими связями, наградами и титулами, он даже не говорил о них! Может быть, именно это мешало ему в Дагестане, где разговор с новым человеком принято начинать с выяснения, откуда собеседник родом, да кто «по нации», а затем переходить к перечислению собственных регалий и достижений, частенько сильно преувеличенных. Того, кто не кричит о себе на всех углах, у нас могут просто не заметить. А Юмин явно не из тех, кто кричит. Мне кажется, что ещё немного – и я не смогу задать припасённый тяжёлый вопрос, потому тороплюсь и, прерывая рассказ о жене и друзьях, скороговоркой произношу.
– Владимир Сергеевич, драгоценный, скажите честно – вы человек пьющий? Если не захотите, я потом вопрос сниму, писать не стану. Просто в Интернете всякое пишут. В частности, что все ваши беды – и инфаркт и отстранение от работы – из-за пьянства. Кто прямо говорит, кто прозрачно намекает.
Я жду возмущения или смущённой ухмылки человека, застигнутого врасплох. А Юмин просто поднимает на меня глаза и отвечает очень спокойно, так спокойно, будто я спрашиваю о малозначительном: смотрит ли он сериал «Менты» или любит ли соскребать со сковородки остатки жареной картошки.
– Иногда могу выпить. С горя, как говорится, или по торжественному поводу, на свадьбе, на открытии памятника, а так, в принципе, я ж и не пью. Если пишут, я даже не знаю, зачем и почему врут так нагло. Может быть, просто не любят и знают, что вранью про пьянство легче всего поверят.
– А за что вас могут не любить?
– Ну, за что люди несвободные могут не любить того, кто свободен? За то, что он не так испачкан, наверное. Вот и стараются, полные ладони грязюки зачерпывают, мажут, хихикают. Я никогда не прислуживал начальству, не просил ни денег, ни должности. И грязи за собой не знаю. Не святой, могу сорваться, в смысле высказать в лицо, что думаю, но никогда не продавал, не сдавал, не стучал. Гадом не был. В моей жизни был очень трудный период. В 90-е после дефолта мы, тренеры, жили на копейки. С завода ещё что-то можно вынести, а из спортзала? Борцовский ковёр? А тут турки предложили тренировать их сборную, подготовить к Олимпиаде. Я и согласился, Ира уговорила. А вернулся жену хоронить. Вот так случилось. Но не сломался я тогда. Забрал Артёма, чего ему одному тут оставаться, и обратно в Турцию поехал – тренировать своих ребят. Работа и спасла.
Есть много способов сломать человека. Можно травить его и преследовать, а можно просто вежливо отодвинуть в сторону, отлучить от любимого спасительного дела и забыть. Или сделать вид, что забыли, спохватываясь только на праздники, приглашая и усаживая на почётное место и осыпая такими пышными трескучими словами, что даже самый простодушный заподозрит в них издёвку.
– Мужчине, тем более такому, как Сергеич, без дела, без работы – никак, – опять говорит Муртуз, ведь Юмин за себя сказать не умеет, это уже понятно, – а его как в насмешку чиновники по плечу похлопывают, разговаривают фамильярно и свысока. А он же легенда Дагестана, в честь него дворцы спорта надо бы называть! Ты спроси, какие должности сейчас занимают другие люди, которые даже трети не сделали для республики из того, что сделал Юмин? Поворачиваюсь к Юмину и послушно спрашиваю – какие?
– Да у нас таких большая часть в правительстве, – опережает Юмина Муслим.
– А вы, Владимир Сергеич?
– А я даже пост заместителя главного тренера сборной Дагестана никогда не занимал. Наверное, боятся в своё общество принимать. А в школе – той, что создавалась как школа Юмина, знаешь, кто сейчас директор? Спортивный инструктор завода Дагдизель.
– Почему так?
– Наверное, место кому-то своему понадобилось, – Юмин разводит руками, и в голосе его нет возмущения, говорит как о данности.
– А вы не свой?
И мы застываем, глядя друг на друга. Сколько бы Юмин ни повторял «у нас в Дагестане», мы оба понимаем, что своим, в глубинном, корневом смысле слова, ему тут не стать. И 47 лет, прожитых им в этом краю, и победы, которые он принёс республике, ничего не меняют. За ним нет рода и соплеменников, этого могучего дагестанского рычага продвижения, он не вписан ни в одну систему, даже партийную. На его стороне лишь ученики, друзья и те, кто искренне и беззаветно любит борьбу.
За дверью слышен голос Артёма, он перешучивается с медсестрами, а у нас тут неловкая пауза и словно сильнее запахло лекарствами. И тут Муслим произносит одно-единственное слово, в которое укладываются и инфаркт, и больница, и опять посиневшие губы Сергеича, и растерянное его лицо. «Невостребованность», – тихо говорит Муслим.
Конечно, она. В республике, где борьба давно перестала быть просто спортом, а сделалась инструментом большой политики, никому не нужен Юмин. Он привык бороться по правилам с настоящим, видимым противником и поэтому беспомощен вне спортзала, там, где обстряпывают свои дела и делишки люди, не боящиеся запачкать руки, а победителем становится тот, кто умеет договариваться и интриговать. В 90-е звали в разные национальные движения, хоть и русский, пытались его именем и авторитетом укрепить свои позиции, да он не пошёл. Говорит: «Это ж война, беспредел. Я сидевший, знаю, о чём говорю, зачем мне возвращаться к тому, от чего я с таким трудом ушёл? Что бы я имел? Награбил бы, может быть, убил кого-то и потерял бы себя».
– Нет, погодите, вам, спортсмену такого уровня, с такими заслугами ничегошеньки не предложили, а просто тихонько выпроводили на пенсию?
– С какими заслугами? – невесело смеётся Юмин, – я вон грамоты и медали свои отдал в музей, так они потерялись, так что нет никаких подтверждений. Нет, если серьёзно, то предлагали кое-что, но тренировать детей в горах не мой уровень. А вне Дагестана… Оттуда, отсюда зовут, да. Вот в Серпухов, например, зовут, хорошее название у города, правда? Хлебное. Там прекрасный спортивный комплекс построен, большой зал на 4 ковра. И там не оскорбят так сильно. Хоть завтра могу позвонить и всё – я директор этой школы! Только пока согласия не дал.
Кажется, Владимир Юмин ещё верит, что завтра-послезавтра к нему придут и скажут: «Сергеич, ну что ж ты как неродной, почему не позвонил, не напомнил о себе?» И позволят, наконец, заниматься делом. Нужным, важным, тем, в которое он сможет вложиться полностью, где понадобятся и его ответственность, и немалый опыт. Не утешаться же все оставшиеся годы памятной плакеткой, удостоверяющей, что «Владимир Юмин включён в числе 32 выдающихся борцов-вольников в Зал Славы Международной федерации объединённых стилей борьбы (FILA)».
Этот человек хочет быть востребованным и приносить пользу республике, которая стала ему родной. Никакое шунтирование не спасёт, если потом выздоровевшему опять не найдётся дела.
Когда материал был практически готов, мне позвонили. В трубке бодрый голос Юмина: «Что, кавалерист-девица, как дела? Меня уже в Махачкалу перевели, иду на поправку. Ты вот спрашивала, какое дело я потяну, а я совсем слабый был, без сил и только о школе сказал. Так ты там напиши в своей статье, что я многое смогу, хоть завтра на ковёр выйду». Голос весёлый, живой, богатый интонациями, совсем не такой, как в день знакомства. Но мне отчего-то слышатся другие нотки и совсем другие слова: «уехать, уехать туда, где не оскорбят».
P. S. Необходима операция по шунтированию сердца. На сайте «ЧК» продолжается сбор средств для проведения сложной операции. Спасибо всем, кто откликнулся на беду выдающегося спортсмена.
- 1 просмотр