[ Реаниматор ]

Вот уже опять лето. Вчера я достала платье, которое в прошлом году долго пахло водорослями, потому что однажды я полночи простояла по колено в теплой морской воде рядом с тобой. А сегодня я встретила тебя, и на тебе была та самая футболка.

— Я патологически чистоплотен, но и пачкаюсь патологически часто.

— Ты не пачкаешься часто, ты часто это замечаешь.

Я думала, что все забыла. Но, наверное, я уже никогда не расстанусь с тобой. И не буду пытаться. Благодаря тебе я люблю себя и почти абсолютно все в себе. В том числе и тебя. Но нет, «я (ни за что) не хочу печалить вас ничем». Я просто не оставлю это не сформулированным. История закруглится и будет жить сама по себе.

У меня уже был один опыт. И я думала, нет, я знала, что любовь — это сложно. И долго. Пока поймешь, что это — оно, настоящее, пока проверишь, перепроверишь, пока дойдет до знакомства, до сближения, и — о! ужас — до объяснения. И уж потом, думала я, начнется та самая, большая и светлая. Я думала, ее надо ждать, потом осмыслять, растягивать и смаковать. В общем, я думала, что любовь — это так сложно, что почти невозможно. А оказалось — очень легко. И быстро. А осмысление потом. Когда все кажется абстракцией, и платье уже давно не пахнет морем.

Вот ты Его видишь и думаешь, что откуда-то уже знаешь этот жест, которым он теребит челку, распрямляя завиток. Что безупречная чистота именно этой футболки, которая на нем, очень радует. Просто радует. Что, мне уже и порадоваться нельзя? А из делового рукопожатия становится ясно, что ладони у него совершенно сухие. И, кажется, прохладные. И это ерунда все, просто ты не любишь грязных маек и потных рук. Их так много на всех. В общем, ты совершенно отвыкла искать в чьих-то глазах осмысленное выражение. Забыла, как чувствовать что-то большее, чем желание купить себе пакетик кефира. Ты отделена от мира чувств конкретной необходимостью сначала что-то там заработать, а потом на это заработанное что-то там купить, и невозможностью в этом остановиться — вечным non-stopом. А, отмечая про себя прохладу его ладоней, ты одновременно думаешь о том, что список базарных покупок — черт! — остался возле телефона в коридоре.

Тебе легко что-то примечать потому, что твоя душа слегка атрофирована, а разум еще нет. Ежесекундно, всегда, ты ощущаешь на себе поставленный кем-то большой и жирный, хотя и не всем заметный, крест. Потому ты не внутри жизненного процесса, а давно за скобкой. Оттуда тебе просто приятно долго разглядывать его руки (их форма оказывается безупречной) и осознавать, что в мире есть еще что-то, что МОГЛО БЫ тебе понравиться. Но ты точно знаешь, что у тебя нет сил на то, чтоб копаться в реальности, перебирая, разделяя факты на то, что по тебе, и на то, что тебе не подходит. Нет времени на осознание собственных вкусов, и приходится быть всеядной. Единственное, что тебе сейчас по-настоящему осознанно нравится, — это когда ты кладешь голову на подушку и закрываешь глаза. А счастье — это когда такая возможность есть.

Ты вглядываешься в Его глаза и даже не чувствуешь беспокойства, хотя в них — то самое, нужное тебе когда-то, осмысленное выражение. Оно, вроде, уже не удивляет и почти не радует. Ты над всеми и в глубине себя, так как некрасива, сутулишься, погружена в быт, и вокруг всегда запах стирки. Твои руки по локоть в порошковой пене, когда ты дома, а вне — тебе кажется, что эта пена пристала к ним уже навсегда. Ты позволила тебя иметь одному человеку, однажды решив, что это лучше, чем позволять иметь тебя целому миру.

И поэтому, когда после изящных манипуляций с челкой, безупречных маек и еще более безупречных рук, все и дальше начинает совпадать, накладываясь одно на другое по принципу домино: книги, мысли, впечатления, воспоминания, желания, — накладываясь трафаретом на твои забытые предпочтения и почти генетические пристрастия, — ты еще долго не понимаешь, что это бесповоротно. Все еще веселясь, как заключенный на прогулке, и отряхивая с рук воображаемую пену, ты даже не переживаешь по тому поводу, что любая комната без него кажется пустоватой, девушка, которая держит его под руку, — глуповатой, впрочем, как и ты сама, когда спрашиваешь у него: «Этот компьютер свободен?» Оказывается, свободен. Оказывается, что пока Он здесь, встать из-за этого компьютера выше твоих сил. И что делать — непонятно.

Хотя почему непонятно? У нищих слуг нет, а тебе нечего терять, кроме своих цепей. Это раньше, когда ты была девственной и робкой, ты годами ждала повода, чтобы объясниться. А теперь, когда тебя отымел целый мир и еще один человек, ты думаешь, что можешь себе позволить хотя бы посидеть напротив него за компьютером. И не только за компьютером. Ты думаешь, что это не может быть сложным, потому что все самое сложное уже пережито. Ух, пережито столько всего бОльного. Все перемолото в муку и мУку, а все дороги сошлись в одну колею, свернуть с которой, как тебе кажется, уже все равно невозможно. И поэтому, хотя бы поэтому, ты имеешь право просто вдохнуть запах того человека, который тебе вдруг приятен. И ты ему приятна. И все легко.

— Почему ты так обрадовался, когда увидел меня в первый раз?

— Ну, это просто. Представь: сижу я вот здесь один, и вдруг — ты.

— Я тебя поцелую…

Ты ведь тоже начинаешь трафаретом накладываться на его пристрастия и вкусы. У него своя мУка, и он тоже имеет право вдохнуть воздух человека, который… Который что? Который его любит. Твой воздух.

Его светлая рубашка в крупную клетку выглядит так, как будто ее долго шили специально для тебя. (Впрочем, весь он так выглядит.) А внутри этой рубашки ты чувствуешь себя уютно, как улитка в своей раковине, и никакая пена, и никакой похотливый и ревнивый мир тебя уже не касаются и не коснутся. Ты больше не пишешь списки покупок, все запоминается и покупается само собой. Зато пишешь за компьютером. Часами ждешь, когда он встанет из-за своего стола, обойдет его и возьмет твои, уже не мыльные, а красивые, как раньше, руки в свои — безупречные. И очень много смеешься, не от смеха смеешься — от счастья. И все просто. С ним хорошо, без него странно. Потому, что реалии не изменились, а ты — уже не ты.

— Мне нравится твоя улыбка, она — это свет обаяния, нет слов, но еще больше мне нравится сам факт, что ты улыбаешься.

Это правда, и самое хорошее, что эту правду не надо скрывать, а можно говорить, и тут же видеть эту самую улыбку и снова в ней тонуть. Его полные имя-фамилия не воспринимаются и не любятся, а сокращенное, почти кличка — совершенно ложится на всю твою жизнь, как хорошие стихи на хорошую музыку. А голос его по телефону неосязаемый, чужой. Ты не отвыкла еще от другого голоса в трубке. Но с любыми именами и голосами, и выходками ты Его уже любишь и принимаешь полностью, и почему-то не боишься себе и ему в этом признаваться. И делать это между делом, потому что все равно ведь времени нет, только ночи на песке или в море, где и так все понятно. А днем он покупает тебе кефир. И говорит:

— Я не такой хороший, каким кажусь. Ты знаешь?

— Уже знаю.

— Тебя это не пугает?

— Нет.

— Как это может быть?

— (Сама не знаешь как, но примерно чувствуешь.) Когда ты откусываешь абрикос, красивый и сладкий, думаешь ли ты о том, что внутри него косточка, а в косточке — очень горькая сердцевинка?

— Нет.

— А я не думаю о твоей нехорошести.

Ты не просто о ней не думаешь, ты, конечно, в нее не веришь. Ты уже живешь в его рубашке, а еще и трех недель не прошло с первого рукопожатия. Двух — с первого поцелуя. Дальше поцелуев идти не может, но это не мешает тебе чувствовать себя его женщиной.

— Мы ничего не делаем, а я почему-то думаю, что изменяю.

— Конечно, изменяешь.

И тебе стыдно за «почему-то». А потом все переворачивается с ног на голову, и ты уже, наоборот, изменяешь ему со своим все еще законным хозяином. Хотя и он тебя только целует и только ночью между лопаток, когда ты лежишь спиной к нему. Лежишь и понимаешь, что лучше отдаться всему миру, чем этому одному.

В конце концов, он все равно остался голодным, тот, кто отгораживал тебя от мира и от себя самой. И очень расстроился, когда точно узнал, что ты еще можешь не только отдаваться (вернее, отдаваться уже больше не сможешь вообще никогда), но и отдавать добровольно и любя. Расстроился — это мягко сказано. Но тебе уже наплевать. Ты быстро разучилась экономить, приглядываясь к ценникам. Ты ничего не экономишь — ни деньги, ни время, ни эмоции. И этого всего становится только больше. У тебя черный костюм «Moscino», и ты снова очень, очень красивая. И страстная. И сумасшедшая. Пожимая руку, ты думаешь об объятиях. Жирный крест с тебя смыло морской водой. Колея вдруг раздвоилась, и ты, как-то не раздумывая, проехала развилку. Проехала, направившись к себе самой. А весь мир тебя уже не имеет, а любит.

И только Он один от тебя отказался. Ты больше не жертва, ты победительница, хотя все еще (и навсегда) нуждаешься в его рубашке в клетку, но ты ему не нужна. Ну да, сердцевинка у него таки оказалась очень горькой. Горькой дальше некуда. Вместо косточек внутри него размером с полгалактики черная дыра, в которой, если верить науке астрономии, пространство и время меняются местами. До сих пор ты плохо представляла себе, что это значит, но после того, как Он от тебя отворачивается, начинаешь прямо ощущать на себе. Местами постоянно меняются не только пространство и время, но и множество гораздо более конкретных вещей типа тарелок, зеркал и мебели. Все это летает вокруг, но только до тех пор, пока ты не начинаешь понимать, что любовь может так вот легко и начаться, и закончиться. И от этого не быть менее настоящей.

А потом, наконец, до тебя доходит, что не обязательно ждать, получить и смаковать. Что нужно прожить и отпустить. Что любовь непостижимая, огромная, как инопланетная тарелка из «Дня независимости», на какое-то время зависла над тобой, отбросив на все свою живительную тень. Огромная и настоящая, она прикрыла тебя на время, а потом полетела дальше, не став обычным зонтом. Не превратившись в обыденность.

Когда ты это понимаешь, то почти чувствуешь себя избранной, как чертов Кеану из чертовой «Матрицы». А после уже никакие предметы и понятия, меняющиеся местами, — не страшны. Ты уже умеешь останавливать летящие к тебе чуть ли не пули (не то, что тарелки и кулаки), а если хочешь, то и купаться в них. Ты вдруг становишься просто несгибаема. (Кто бы мог подумать еще месяц назад?) И ничто не может заставить тебя стать прежней. Вообще ничто, а рычаги между тем пробуются самые разнообразные. Но какие там мыльные руки, усталость, сутулость… Почти забыто. Тебе нравится так многое, а спать ты не успеваешь и не чувствуешь радости от встречи с подушкой. Кажется: пока спишь, что-то в этой жизни пропускаешь. Ты уже не успеваешь отвечать взаимностью этому миру, который раньше, как тебе казалось, относился к тебе не очень корректно, а теперь — да, любит. Ты это знаешь точно. Как и то, что любовь по отношению к тебе тогдашней, замороженной, должна была в кого-то воплотиться, с чего-то начать. И, скорее всего, если бы Он не совпал с тобой во времени, пространстве, запахах, вкусах, прикосновениях, мечтах — у тебя бы не было шанса. А это платье так и пахло бы всю жизнь не морем, а стиркой.

Теперь я все вспомнила, вернее, позволила себе вспомнить. Вспомнить, объяснить и закольцевать. Но кое-что осталось таким жизнеутверждающе-необъяснимым: если любовь ушла, он ее отпустил, я ее отпустила, тогда почему же я все это так точно помню и… и… и люблю. Та любовь не охраняет меня снаружи, но всегда поджидает внутри. Оказалось, что даже то, что обретается так легко, вместе с коротким шелковым рукопожатием, меняет жизнь и утрачивается очень медленно или не утрачивается вообще. Пойму перед смертью. ]§[