Я прошу — не думайте о паранойе! Я же знаю, уверена, он меня преследует. Такое количество совпадений говорит, нет, скорее, вопиет о системе! Началось-то это все давно, просто осозналось и сформулировалось со временем. Впервые своей «Горящей жирафой» он скакнул на меня еще в детские мои годы со страниц брошюрки о загнивающем буржуазном искусстве. Там, помимо него, были еще какие-то мохнатые чашки-блюдца и отдельная композиция из камешков, ракушек и глазных яблок под названием «Глазки синие, почему вы карие?». Но больше всего запомнился все-таки Он.
Затем, уже в подростковые лета, случился многосерийный, в 3-х, кажется, томах, роман Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». С соблазнительными, будоражащими воображение подробностями рассказывалось о Париже, о тамошней богемной тусовке начала прошлого века. О кафе «Ротонда», о Моди (в смысле, Модильяни), Элюаре и прочих. И о жене Элюара, бросившей его, сменявшей на художника-сюрреалиста, тоже упоминалось. Современная Эренбургу государственная система и его соб- ственная трусоватая лояльность не позволили подробно писать о том, к кому, собственно, ушла эта самая Гала-Елена и почему. А ведь было крайне интересно, учитывая, что Элюар, как ни крути, величина ого-го какая! Эта фигура умолчания, этот туманный «художник- сюрреалист», переманивший коварно женщину друга, интриговал не на шутку.
Интрига развилась до невозможности, а подшивка польского журнала «Шпильки», случайно попавшая в жадные подростковые руки, закрепила за культовой фигурой вполне отчетливые атрибуты. Герой комиксов польского происхождения, Сальвадор Дали (как потом выяснилось, очень похожий на самого себя) топорщил знаменитые усы на фоне разнообразных ног, грудей и ягодичек.
Вот так, три раза обозначившись в моей жизни, Дали начал уже планомерную оккупацию неокрепшего девичьего сознания. Он стал просто всюду, понимаете? Куда ни плюнь — то текучие циферблаты, то слоны на тоненьких комариных ножках, то сплав пчел с тиграми. Советская-то власть, которая героически защищала нас от тлетворного буржуазного влияния, на тот момент малость пообмякла, вот и полез синьор Сальвадор, плотоядно шевеля усами, в прохудившуюся материю «железного занавеса».
Постепенно словечко «сюр» сделалось настолько привычным и приложимым ко времени, текущему на одной шестой суши совершенно сюрреалистически, что застряло в лексиконе накрепко. Но недолго музыка играла, и как-то постепенно Дали, прежнее воплощение, квинтэссенция всего радикального в искусстве, вошел в обывательский «джентльменский» набор.
Народ, желающий обозначить причастность к элитарному искусству, раскрепощенность и вместе с тем «духовность», присобачивал на стены репродукцию с нависшим над землей и водами распятием. За одни только тоненькие церковные свечечки, которыми снабжали картинку, можно было возненавидеть и хозяев «алтаря», и самого Дали.
Возможно, из-за такой широкой популяризации ранее запретного и проклинаемого советскими идеологами художника, может, после прочтения его книги со всеми скатологическими мотивами я вдруг перестала его любить. К тому же глуповатое утверждение «художник должен быть голоден» было все-таки симпатичнее, чем осатанелое зарабатывание бабок, которому эта парочка, Гала и Дали, себя посвятили.
Но Дали, как ни странно, на мои пристрастия было начхать, и он продолжал быть, и все время маячил на горизонте. Деваться некуда! То напечатают, как садистка Гала скормила доверчивому художнику его любимого кролика, то вспомнят, что он был проклят семьей за фразу «Я плюю на портрет своей матери», то друг на «видаке» прокрутит «Андалузского пса». Потом уже пошел вообще сплошной сюр! Здешнее рекламное агентство «Маг» разместило на своем щите несомненного Дали, который к магии никаким, понимаешь, боком, а парикмахерская под моими окнами, назвавшись Его именем, украсила вывеску стремными женской и мужской физиономиями, ничуть Его не напоминающими.
И вот, когда моя далифобия дошла до крайней крайности, так, что даже песня Макаревича о синей птице с ее первыми строчками «Мы в такие шагали Дали» заставляла досадливо морщиться, был мне сон. В нем, как обычно в сновидениях, с убедительностью необыкновенной слились воедино два испанца. Дали и Дон Кихот. Крайняя худоба, общая усатость и отстраненность от плотного мира, вещного и полно- кровного, делала этого нового идальго настолько трогательным и уязвимым, что сердце заныло.
Такой пассионарный, такой бедный, с кроликом в желудке и ветряными мельницами на туманном горизонте, он ехал в неизвестность по улице Дахадаева верхом на упитанной, с лоснящимся крупом Гала. На ней не было ничего, кроме Дали, а на нем — лишь поношенная черкеска с газырями, только вместо патронов — веселые цилиндрики губной помады.
Люди вокруг, по обе стороны улицы, по-нашему суетливые и шумные, слитые в единый шевелящийся ком, соединенные какими-то отростками и щупальцами, смотрели на него, обособленного, недобро и насмешливо. И там, во сне, более смелая и своя собственная, чем наяву, я вырвалась из толпы и, давя босой ногой конские яблоки Гала, побежала, побежала вслед, как никогда не бегала. До немеющих ног, до бешено колотящегося сердца.
Проснувшись от собственного крика, я незамедлительно обратно полюбила Сальвадора Дали. А полюбив, простила ему настойчивое вторжение в мою жизнь. Вместо прежнего раздражения я стала испытывать необременительное чувство вины. Как будто долго не желала поднять трубку телефона, что, разрываясь, голосил, умолял. И вот, наконец, утомившись звоном, сдалась и, сняв трубку, приложила ее к уху. Разговор еще не случился, но может статься в любую секунду.
Кто знает, не начало ли разговора приближающееся столетие великого испанца? Ведь приходится оно на 11-е мая — день рождения самого близкого мне человека. И если бы наш автор и по совместительству симпатяга Тимур Мусаев все-таки устроил задуманную им акцию «Похороны Дали», я бы всенепременно приняла самое активное участие. Даже знаю, что именно хотела бы похоронить. Замусоленность, засаленность его работ нашими взглядами, то, что он может приесть- ся и уже не поражать. Еще фальсифицированные духи его имени (причем, в первую очередь). Несправедливость судьбы, когда человек, сделавший из своей жизни легенду и предмет искусства, становится лубочным персонажем. Еще похоронила бы глубоко-глубоко инерцию жеста или поступка. Заявил себя однажды эпатажным и вынужден весь свой век эпатировать аморфные людские массы, изощряться, выкручивать себя, как полотенце, чтобы видели, собаки, — жив курилка! Но пока мы здесь обсуждаем и Дали, и его похороны, мир замер в ожидании нового героя, «а время все льется и льется, жирафы горят и горят». ]§[
- 1 просмотр