[ Правила жизни в России ]

Иностранные журналисты рассказывают о том, как им живётся и работается в нашей стране.

Когда я учился в университете, то довольно часто ездил в Южную и Восточную Европу – исходил вдоль и поперёк Трансильванию, Албанию. Я проводил в таких местах все летние каникулы, при этом получалось так, что год за годом я постепенно пересекал Европу, двигаясь на восток. И с географической точки зрения мой приезд в Россию был логичным. К тому же в 2002 году, когда я оканчивал университет, спецкору на Балканах делать было нечего. Война закончилась, в Сараево ни у одного издания не было своего бюро. А Россия – это Россия, здесь всегда что-то происходит.

Первым городом, в котором я оказался, был Санкт-Петербург. Ещё до приезда я слышал о серии громких убийств бизнесменов и политиков на канале Грибоедова. Среди жертв была Галина Старовойтова. Я решил написать об этом (разумеется, ссылаясь на «Преступление и наказание», потому что именно в этом районе Раскольников прикончил старуху-процентщицу). Я гулял вдоль канала, осматривая места убийств, и для пущей экзотики нанял вооружённого телохранителя – визитку охранного агентства я нашёл в номере гостиницы. Это был очень странный опыт: мы спустились в метро, и он кружил вокруг меня, расталкивая людей и постоянно держа руку на кобуре с пистолетом. Потом мы зашли в кафе, и я пошёл в туалет. На выходе из кабинки я встретил охранника, со сложенными на груди руками. Говорю: «Что вы здесь-то делаете?!» – «Понимаете, моего бывшего хозяина убили в одной из таких кабинок».

Жители России, мне кажется, удивительно терпеливы, выносливы и дружелюбны – если знать их лично. Их поведение на публике я не могу понять до сих пор: почему, например, когда ты здороваешься с продавщицей в магазине, она молчит в ответ? Почему она не даёт сдачу в руку, а кладёт её на пластмассовую тарелочку? При этом я уверен, что у себя дома эта продавщица – милейший человек. У ваших людей всегда есть два лица — публичное и для домашних.

 

Я был странно очарован Россией

 

Зимой 2002 года в качестве внештатного корреспондента газеты Scotsman я впервые попал на Кавказ. Первым местом, в котором я оказался, был лагерь чеченских беженцев в Ингушетии. Потрёпанные палатки стояли прямо в грязи. Моментально я почувствовал себя вовлечённым в процесс, где люди жили на полную мощь и точно так же умирали. В Москве жизнь западного журналиста стерильна: ты вроде бы знаешь о том, что существует Кремль и где-то близко идёт битва политических элит, вот только она никак тебя не касается и не задевает. Из этого процесса исключены даже русские, чего уж говорить об иностранцах. Но на Кавказе ты имеешь дело с живыми людьми. Сколько они будут жить, непонятно. Писать он них – нужно. Ты понимаешь, что можешь им помочь здесь и сейчас. Борьба этих людей за своё существование затягивает тебя, как в воронку.

Лагерь беженцев был под Назранью. Рядом – Владикавказ, похожий на обычный провинциальный городок: симпатичные деревья, тенистые аллеи, трамваи. Назрань вызывает в памяти деревню, расположенную где-нибудь на востоке Турции – пыль, разбитые дороги, коровы, пасущиеся прямо на улице. Было понятно, что дела в этом городе плохи, и так продолжалось всё время, что у власти в Ингушетии был Мурат Зязиков. Совершенно неконтролируемые сотрудники служб безопасности, которые похищали, пытали и уничтожали подозреваемых в терроризме. Боевики, которые расстреливали и взрывали и военных, и мирных жителей. Ингушетия – крошечное место, пятьдесят километров в ширину – была компактной машиной для убийств.

Я разговаривал с родителями Эльзы Кунгаевой – девушки, убитой полковником Будановым, и впервые в жизни столкнулся с трагедией, которая не умещалась в моей голове: Буданов пытал её, он её задушил, а потом приказал своим солдатам спрятать тело так, чтобы никто его не нашёл. Родители Эльзы жили в лагере беженцев, в одной из потрёпанных палаток: их сын был болен, и лежал в углу за занавеской. Возможно, он заболел от того, что случилось с его сестрой. Палатку освещала тусклая лампочка на шнуре. У матери, Розы Кунгаевой, была огромная папка бумаг по делу Эльзы. С мужем Виссой она постоянно ездила на суд над Будановым в Ростов, и это было поразительно: они продолжали бороться несмотря ни на что.

В 2006 году Кадыров пригласил нас с фотографом в свой особняк в Центорое. Когда мы вошли в дом, его родственники совершали суфийский ритуал «зикр», дружно двигались по кругу и произносили молитвы. Мы со всего размаха, без предупреждения, попали в совершенно иной мир. Кадыров настаивал, чтобы его звали Рамзан, был дружелюбен и харизматичен. Мы сидели втроем на кухне, он кормил нас едой собственного приготовления, клал нам на тарелку большие куски мяса. Уже тогда чувствовалось, что стоит ему щёлкнуть пальцами, и он получит абсолютно всё, что хочет. Иногда мы ждали его часами, а потом ночью вбегал человек, кричал: «Интервью через 15 минут», – и нас сажали в машину, которая мчалась со скоростью 150 километров в час. В поместье у Кадырова жили тигр и лев. (...) Его образ многим кажется притягательным: кронпринц, реконструирующий Чечню. Но мир в Чечне построен на крови.

Кадыров харизматичен, но в этом нет ничего особенного: многие авторитарные правители обаятельны. Я рад, что в Чечне сейчас гораздо спокойнее, чем было раньше, но я не верю, что этого невозможно было достичь без диктатуры. Каждый раз, когда я чувствую искушение поверить в сказку о мирных изменениях, я напоминаю себе: эти люди, скорее всего, убили моего друга Наталью Эстемирову. Я много раз общался с ней, когда приезжал в Чечню. Она была невероятно очаровательная и невероятно смелая.

Мне кажется, русские обязательно хотят в кого-то или во что-то верить. Они одержимы грандиозными проектами и не склонны к ежедневному и кропотливому труду. Они грезят о подвигах, хотят с ходу вырастить самую большую в мире свинью или построить самую мощную ракету.

В 2008 году я прошёл по Северному Кавказу пешком. Путешествие длилось четыре с половиной месяца – с небольшими перерывами. Идея моя была в том, чтобы дойти от Чёрного моря до Каспийского. Я хотел стать первым иностранцем, проделавшим подобный путь: насколько мне известно, никто по подобному маршруту не ходил. Я начал свой поход в Сочи и решил завернуть в Абхазию перед тем, как отправиться на восток. Там меня и арестовали по подозрению в шпионаже.

В Сухуми меня допрашивал человек в полосатом костюме, сидящий за столом, на котором была статуэтка Феликса Дзержинского. Он говорил мне: «Ты не репортёр, ты один из нас, ты работаешь на MI6». В эту переделку я угодил совершенно случайно: в абхазских горах была деревушка, которую мне хотелось посетить. Но из-за половодья пешком туда было не добраться, и я решил воспользоваться лёгким самолётом. Я сам, по своей воле, пошёл в местную службу безопасности просить разрешения на вылет. Не успел я открыть рот, как меня сцапали. У человека, который меня допрашивал, была папка с моим делом. Вероятно, они завели его, потому что я несколько раз был в Абхазии в качестве журналиста. Меня гоняли по цепочке «хороший полицейский – плохой полицейский». Заводили в комнату, где якобы чего-то ждали другие люди, и я послушно сидел вместе с ними, а потом, совершенно неожиданно, эти люди начинали меня допрашивать. С психологической точки зрения процесс был обставлен безупречно. К счастью, я дозвонился одному из своих московских коллег, он раздобыл номер мобильного министра иностранных дел Абхазии, по которому я позвонил и спросил: «Что здесь, чёрт возьми, происходит?!» Утром меня отпустили на свободу.

Когда ты не знаешь, к кому обращаться за защитой, то чувствуешь себя неуверенно. В России ты никогда не можешь положиться на закон, ты не знаешь, кто действует во имя справедливости, а кто – против неё. И непонятно, улучшится ли твоё положение, если ты начнёшь искать защиты у властей.

(...) В Ингушетии и Чечне я шёл по дорогам, не забираясь в горы. Компанию мне составили мои друзья, местные ребята, которых я к тому времени давно знал. Милиция интересовалась мной только в Дагестане, где я три недели шёл через горы, – с одной стороны, я в их глазах выглядел полным безумцем, с другой стороны, поскольку местные власти постоянно говорят о том, что ЦРУ помогает фундаменталистам на Кавказе, они, наверное, думали, что британцы не остались в стороне и я тащу боевикам рюкзак, полный денег.(…)

Коррупция в Дагестане превышает все допустимые пределы. Когда я там был в этом году, то встречался с 13-летней Залиной Аюбовой, жительницей Хасавюрта. Её несколько дней насиловали друзья бывшего одноклассника. История ужасная: девочку похитили, когда она возвращалась домой после диспансеризации. (…) Она обратилась в милицию, уголовное дело по обвинению в групповом изнасиловании завели довольно быстро, но сразу после того, как дело открыли, к Мадине (матери)обратились родственники насильников, предложили 20 тысяч долларов «за молчание». Когда она отказалась, то в ответ услышала: «Мы знаем, куда нам нести наши деньги». И после этого стали твориться странные вещи.(…) И, если б в историю не вмешались блогеры, а потом и сам президент Дагестана Магомедсалам Магомедов, то дело бы, вне всякого сомнения, замяли.

Коррупция – это не дворцы «новых русских» с золотыми унитазами. Коррупция может исчисляться в человеческих жизнях. Да, она может быть комичной и даже абсурдной, но может и раздавить невинного человека всмятку.

Работа в Москве, как правило, менее интересна, чем могла бы быть. Мы много должны писать о политике, но политический ландшафт в этом городе смазан. В этой политике нет никакой страсти, да и самой политики, по существу, в России нет. Есть махинации, есть битвы за место наверху, есть возня бульдогов под ковром. И мало чего конкретного, человеческого, эмоционального.

(…) Мой пеший поход, несмотря на то что был тяжелым и длинным, был в то же время моментом абсолютной свободы. Пешее передвижение делает путешествие более человечным и как-то снижает чувство страха. Когда я проехал весь маршрут за один месяц, то это был месяц горести и горечи, честное слово. Для меня стало неприятным открытием то, что дела на Кавказе стали хуже. В промежутке между 2005 и 2009 годом было некое подобие затишья: в Москве прекратились теракты, боевики были менее активны, а в 2010 году всё вернулось на прежние места. Конечно, в большей части насилия на Северном Кавказе виновны боевики. Но вместо того чтобы думать только о том, как бы их замочить, Кремлю нужно сделать так, чтобы мирные жители не пополняли их ряды. Пока же на Кавказе царит «идеальный шторм», обстоятельства складываются самым неблагоприятным образом: убийства и пытки со стороны спецслужб, высочайшая безработица, чудовищная коррупция, подтасовки на выборах, спесь местных властей.

Русский императив – очень полезная штука. В английском нужно нагромождать безумные конструкции, чтобы не показаться грубияном. Скажешь: «Дай сигаретку», – и тебе запросто могут дать по башке.

Россия сводит меня с ума, но я её люблю.

Номер газеты