У меня на подоконнике поселился ослик. Крупная такая особь, ушастая, вся разрисованная белыми спиралями, полосками, «турецкими огурцами». На спине у него вязаная пестрая по-понка, по бокам две плетеные корзиночки. А в корзиночках кувшины. Похожих осликов, только поменьше, я посылала в подарок друзьям. Теперь один живет в Эссене, второй – в Киеве, а третий – в Иерусалиме. А моего мне подарили в Балхаре, откуда, собственно, эти ослики по свету и разбрелись.
Балхар начинается с Кунариял (именно так через полчаса это слово запишет мне в блокнот тоненькая смешливая 15-летняя Луиза). Никаких указателей, конечно, нет. Просто по одну сторону дороги заброшенный завод по производству керамики, а по другую… Как бы назвать? Карьер? В общем, тут добывают знаменитую балхарскую глину. Мы стоим на краю и смотрим. Яма как яма. Не слишком глубокая. Зато широкая, будто кто-то огромный вырыл себе удобное логово, повалялся, а затем встал, отряхнулся и ушел навсегда.
Насмотревшись, едем дальше. Нас обгоняет «муравей», мотороллер с кузовом, а в нем полно девушек и молодых женщин, все, как ни странно, в бейсболках. Смеются, машут нам руками и пылят впереди по дороге. Из-за этой пыли не сразу понимаю, что вот он – Балхар. Будто стекает с невысокой горы, где еще торчат разрушенные стены старых домов, чтобы разлечься внизу на равнине.
На окраине села стоят люди, прижав к ушам мобильники – телефон ловит только тут. «Мага, ну че там?» – по-русски кричит в навороченную трубку парень в спортивной куртке. Полная женщина неподалеку от него ходит, держит телефон, как компас, ищет нужную точку, где телефон, наконец, начнёт «ловить». Носятся по кривым улочкам дети. Три старика сидят на бревнышке, щурясь на солнце. Старуха в огромном платке, древняя, согнутая в дугу, тащит на спине полный кувшин воды, а навстречу ей – точно такая же. У второй нет никакой ноши, но руки привычно сложены за спиной, словно поддерживают невидимую копну сена, а может, вязанку хвороста или мешок с глиной, или что там она таскала на себе всю долгую свою жизнь, пока ее не пригнуло к самой земле.
В доме за зелеными воротами и с приколоченной над ними подковкой (на счастье) живет мастерица Патимат Шамаданова. В маленькой кухне – она же мастерская – тесновато. На низкой деревянной лавке пластмассовый синий таз, на нем – дощечка с кружочками теста и рядом ковшик с какой-то зеленой кашицей – это будут курзе с крапивой (Патимат почему-то зовет их пельменями). Под лавкой – миска, в которой лежит серый, маслянистый на вид, кусок глины. Это будут те самые ослики и танцующие горянки с горцами. А брови у них точь-в-точь, как курзешная «косичка».
-Я тут прикрыла, а то мало ли кто сюда заходит — вдруг сглазят. Треснет потом при обжиге или еще что…
Патимат сдергивает тряпку, прикрывавшую полку. Там глиняные фигурки. Это старики, видимо, воевавшие. Носатые, кто в фуражках, кто в папахах. С орденами. У одного протез, у другого культя вместо руки.
— Это мне наш начальник завода подсказал, Абакар Казимагомедов. Сделай, говорит, чтоб нецелые были и фуражки еще. Только эти мужики еще влажные, им сохнуть два месяца.
Как их оценивать, этих «влажных мужиков», по каким параметрам – непонятно. Это бесконечно далеко от традиционных балхарских поделок, прекрасных именно своей грубоватостью, нарочитым упрощением форм, отсутствием лишних деталей. Хотя простодушие фигурок подкупает. Сидят, таращатся, а крайний, безрукий, удивительно напоминает Иосифа Виссарионовича.
Дочка Патимат Луиза в ярко-красных брючках (почему-то практически у всех встреченных нами детей красные либо колготы, либо косынки, либо свитера) сидит на маленькой скамеечке около лавки и лепит курзе. Патимат за столом – ослика специально для нас. На подоконнике дрыхнет трехцветная кошка Мурка. В дверях появляется глава семейства Сулейман в панаме, как у «афганцев» (может, воевал там?), и, оглядев всех, уходит.
— А мужчины у вас чем занимаются?
— Ходят, выпивают, а в свободное время помогают в огороде, — Патимат смеется, Луиза фыркает за ее спиной.
Это, положим, не совсем так. Молодые балхарцы, как нам сказали, занялись не совсем традиционной для них ювелиркой. Это раньше, в стародавние времена, мужчины дома не сидели. Нагружали арбу хрупкой своей поклажей: горшками, кувшинами, свистульками для детей, сдержанно прощались с женами и уезжали торговать. Возвращались, привозя разные разности, в том числе и свежие новости. А так как каждый день кто-то уезжал и приезжал — Балхар был самым информированным селом. Во всяком случае, так утверждают сами балхарцы.
Патимат смачивает пальцы в миске с мутной водой, отщипывает кусок глины, делает из него подобие блинчика и сворачивает его в трубочку. Ее ловкие руки что-то гнут, гладят, пришлепывают еще кусочек глины, ярко вспыхивают золотые кольца на левой, и вот уже морда, и уши выросли на ней, и хвост приделан – на все про все минут 10 ушло. Теперь еще углубление для глаз сделать, вставить туда крохотные конусы, чтоб глаза были выпуклыми, взмахом скальпеля обозначить улыбку – и ослик почти готов. Осталось дождаться, пока высохнет, отшлифовать, расписать и обжечь. А у меня, конечно, до сих пор блинчик в руках. Приятный, прохладный, только совсем кривобокий. Откладываю его, пью чай из тяжелой керамической кружки, разрисованной белыми «арками». Кружка шероховатая и, когда прикасаешься к ней губами, кажется, что и вода, и чай иного, непривычного вкуса. И урбеч – тоже непривычный. Это потому что не из льняного семени, а из абрикосовых косточек. Он светлый и похож на ангобную глину, ею сейчас Патимат разрисовывает бока высохшего и отшлифованного кувшинчика.
— А кисточка из чего?
— Из осла гривы. Привязываем к палочке, палочку обматываем тряпочкой и сверху изолентой.
За окном, будто обидевшись на такую беспардонную эксплуатацию, начинает орать ишак. Задыхаясь, как астматик, прерывисто, громко, долго. Вздрагиваю. Патимат смеется.
— Он как кукушка в часах, каждый час кричит.
В чуланчике эмалированная ванна, покрытая целлофаном. В ней глина. Ее, кстати, еще добыть нужно. «Как золото вытаскиваем, – Патимат смотрит поверх очков. — Сверху идет полтора метра ненужной глины, ее выкопаешь – вода поднимается снизу, а под водой уже хорошая глина. Только мало ее, две лопаты вытащишь и все. Дальше — песок».
Копать глину — работа женская. И месить ее ногами, чтобы стала податливой, годной для лепки, – тоже. Мужчины могут разве что помочь дотащить мешки от Кунариял до села. А это километра полтора. Зато за зиму можно заработать от 60 до 70 тысяч рублей. Балхарская керамика по-прежнему расходится на ура, обжигать не успевают.
То ли они нас дурачат, то ли правда, но старшую сестру нашей Патимат зовут так же. Только ударение, говорят, по-другому ставь. Первая – ПАтимат, вторая ПатИмат или Пантушка, если по-домашнему. У старшей – двор побольше, но и тут – мешки с глиной и в шахматном порядке сложенные «дощечки» кизяка – он для обжига. Патимат лепит кувшины. В маленьком беленом предбаннике стоит начатый, лежат куски глины. Лепит по старинке, как лепили еще до изобретения гончарного круга. Наращивая кувшин глиняными лентами. Одну за другой прилаживает, ждет, когда подсохнет, и опять. Сразу все нельзя, говорит. Осядет. Как ей удаётся сделать кувшин симметричным, равномерно расширяющимся и сужающимся, без вращающегося круга? Генетическая что ли память, записанная на кончиках пальцев?
В большой комнате прямо напротив двери портрет Сталина. Лучший друг физкультурников смотрит вправо. Как раз на соседнюю стену, заклеенную фотообоями с изображением имама Шамиля и его мюридов на фоне гор и реки. Весь пол комнаты заставлен уже готовой продукцией. Высоченные кувшины с прорезными ажурными крышками и декоративными саклями—минаретами, налепленными на круглый бок, – сейчас очень востребованная вещь. Модная. В самый раз для особняка где-нибудь в Нефтегородке, мол, городские мы уже, но помним о «корнях» и «истоках».
— ПатИмат, а вам самой нравится? Ну, они же нахальные какие-то, ненастоящие!
— Ээээ, за каждый 20 тыщ дают. А вон стоят старые, сто лет им, может, больше, старушка одна принесла. За 10 тыщ никто не хочет брать.
«Старушкины кувшины» около метра высотой, широкие, крутобедрые, расписанные головами каких-то животных с огромными загнутыми рогами, прекрасны. Но для особняка в Нефтегородке и вправду не подойдут. Слишком просты, без наворотов, и рядом с дорогущей мебелью на гнутых львиных лапах смотреться не будут. Глажу их рукой, отзываются будто. Что в них хранили? Бузу? Пшено?
ПатИмат прощается с нами. Протягивает руку. Замешкавшись с блокнотами, ручками, диктофоном, не сразу подаю свою в ответ, и она, думая, что я боюсь испачкаться, смеется: «Руки в глине – это деньги». Мы уходим, я украдкой нюхаю ладонь, чем пахнет? Запах у глины есть, но слабый, трудноопределимый.
В старой части Балхара все звуки жизни села приглушены. Только птицы слышны, и изредка зарыдает где-то внизу осел. А вот солнце яростнее. На тропинках – трава, заросли крапивы, лопухов – здесь уже не живут давно желтые цветы одуванчика. Карабкаемся выше, и вдруг удар по глазам – это солнце отразилось в кувшине – внизу идет девочка. Бесшумно совсем возникла, вышла из тени, будто протащив ее за собой, ослепила, и тут же скрылась за полуразрушенной стеной. Тут все полуразрушено, пригнув голову – дверь прорезана низко – переступаю через порог брошенного дома и начинаю осматриваться. Света достаточно. Одной стены нет и, если подойти к краю, видны и кладбище, и распаханные прямоугольники поля, и красные крыши домов, и прямо под ногами, сквозь раздолбанный пол, уходящая вниз крутая лестница.
— Осторожней там! Непрочное все, осыпаться может. Идем лучше посмотрим, где кувшины обжигают.
Это Нурбаганд. Он нас сюда привез, он здешний, ему виднее.
Я-то думала, это будет обычная муфельная печь. А эта штука больше походит на осиное гнездо. Только огромных размеров. Выложена из камней, сверху обмазана глиной, смешанной с соломой. Заглядываю в верхнее круглое отверстие. Нееее, сюда бы я не полезла! Тесновато внутри и не слишком уютно. А вот мастерицы залезают, расставляют там уже просохших «мужиков», кувшины, осликов, свистульки и вылезают обратно. Затем отверстие закладывают камнями, оставив только маленькую щель, чтобы пар свободно выходил. А в нижнее все это время подбрасывают нарезанный кизяк, а когда печь разогреется совсем уже, перестают топить и ждут сутки. У печи валяются осколки кувшина. Этот, значит, не выдержал обжига. Треснул. Так бывает, если ветер или дождь. А может, и правда зашел кто-то недобрый в дом, посмотрел завистливо и сглазил.
Поднимаю осколок и кладу его повыше, на камень. Как-то неприятно, что он в мусоре, под ногами, рядом с ржавой консервной банкой из-под сайры.
Мы уезжаем, оглядываюсь на село, и вдруг ловлю себя на мысли, что еще не поздно сказать Нурбаганду: «Остановите!». Выйти из машины, неспешно пойти назад и остаться тут. Ведь говорили, что старый мельник умер, а нового не могут найти, косточки абрикосовые для урбеча аж в Акуша молоть возят. Остаться, занять один из этих старых брошенных домов – ну и пусть потолки низкие – завести себе гончарный круг и, отмолов, что там мельнику за день полагается, возвращаться домой, и лепить свистульки. А иногда, не часто, раз-два в месяц выходить на окраину села, звонить в город, крича в трубку что-то вроде: «Ну, как вы там? Нет, еще не собираюсь, мне и тут классно!» И, окончив разговор, долго смотреть на две вершины, называемые Чибабу, и думать: правду ли говорят, что, если подняться на одну из них в хорошую погоду, можно разглядеть море?
- 98 просмотров