Анна Касиева,
экономист. 1910–1940 гг.
Я не помню маму – она умерла, когда мне было два года. Никогда не видела ни бабушек, ни дедушек, не знала их детей, в деревне родителей не была. Я даже не говорю по-армянски. Но рассказ о нашей семье всегда начинаю так: «В далёком селе Эдиша Гадрутского района в Нагорном Карабахе дружили два соседа – мастеровой Саркис Касьянц и Агаджан Мирзоянц из княжеского рода. И так крепко они дружили, что решили поженить детей. Дети тоже были не против, и в 1885 году сын мастерового Маркар Касьянц женился на княжне Манушак Мирзоянц. А через 18 лет уже разросшаяся семья решила перебраться в Порт-Петровск. Там они получили новые документы: отец семейства стал Макаром Сергеевичем Касиевым, мать – Марией. Всего детей у них было семеро – Гаянэ, Михаил, Ашхен, Аркадий, Вартан, Александр и Анна. Анна это я.
Отец был известным в Дагестане строителем высокой квалификации – каменщиком, мастером, бригадиром и подрядчиком в одном лице. Но сам себя всегда называл каменотёсом и, кажется, гордился этим. Бригада отца строила в Махачкале объекты государственной важности, много зданий, жилых домов, предприятий. Но первым объектом, который отец построил в Махачкале (тогда она ещё звалась Порт-Петровск), был дом из штучного камня на улице Леваневского (бывший переулок Онанова). Дом под номером 40. В те времена он тянулся на полквартала, доходя до перекрёстка с нынешней улицей Коркмасова.
На фасаде осталась скрытая сейчас под рекламной вывеской надпись: «1912. 1-го М», разнообразные узоры: вазы с фруктами, птицы, литеры «А» и «М», знак перекрещённого топора и морского якоря над воротами. Во дворе было построено 15 квартир, многие из них сдавались жильцам.
Иногда папа уезжал на дальние объекты, жил там неделями. Однажды я была у него на строительстве в ауле Тарки-Тау. Стройка велась вручную, техники, кроме лебёдки, не было. Деньги за работу – керенские бумажки – папа привозил домой в больших мешках, раскладывал на нашем большом столе. Бригада из 5–6 человек делила их тихо и спокойно, каждый вытаскивал свои тетради с записями, сличал с расчётами и уносил мешок домой.
Сам отец никакой работы не боялся, на кладбище Махачкалы до сих пор много памятников, им созданных, с выбитыми узорами и надписями. И какая-то злая насмешка, что такие же нарядные каменные надгробия пришлось отцу делать и для своих: для жены и троих детей.
Первой, в возрасте 16 лет, умерла Гаянэ, и её смерть будто открыла ворота несчастьям. Через три года отец похоронил жену и остался один, а на руках шестеро детей: старшему 16, младшей, то есть мне, всего 2. И 6 лет, вплоть до второй своей женитьбы, отец был для нас и папой, и мамой, и нянькой, и дедушкой, и бабушкой.
В конце 1917 года в Петровске начались волнения. По улицам ходили погромщики. Хотя мне было всего 5 лет, многое запомнилось на всю жизнь. Папа нас всех спрятал в подвале. Сам запер квартиру, но, когда уходил из дома, его окружили погромщики и потребовали ключи. Он отказался, они стали стрелять, запугивать его, и ему пришлось отдать ключи. Из дома забрали всё, осталась только мебель. А ночью в подвал, где с нами прятались и другие семьи, ворвались трое мужчин, увешанных наганами, кинжалами и саблями. В подвале под столом горела маленькая лампа, и они выследили нас, а может, кто и выдал. Ашхен было 16 лет, папа отрезал ей косы, уложил на топчан, накрыл всякими тряпками, которые были в подвале. На вопрос бандитов: «Кто это?» – папа сказал, что его сын болен тифом и у него высокая температура. Это нас спасло: они ушли.
Мы не стали дожидаться, когда придут во второй раз, собрали вещи и ушли из родного дома, как и многие другие армяне. В эту же ночь пропал Миша, мой старший брат. Он, едва окончив гимназию, вступил в Интернациональный полк Красной Гвардии. И в те дни красногвардейцы отступали, морем добираясь до Астрахани, Баку и Красноводска. На пристани было столпотворение, рыдали женщины, кричали дети, страшными чёрными словами плевали мужчины. Горело всё, даже вода Каспийского моря, покрытая тонкой нефтяной плёнкой. Я обварила ногу, и папа меня, пятилетнюю, не спускал с рук. А нашего Мишу, тоже оказавшегося на пристани, завертела обезумевшая толпа и проглотила. Мы бежали всё дальше и дальше, убегали морем на пароходе, на поездах и пешком.
За три с лишним года наших скитаний мы распробовали всю горечь слова «беженец». Папа был для нас опорой, защитником, учителем. А Ашхен заменила мне мать, хотя была всего на 10 лет старше.
Мы бежали из Петровска, а в 1921 году (при помощи Астраханского добровольческого отряда красноармейцев) вернулись уже в Махачкалу. Вернулась на свои места и мебель, которую растащили соседи из других дворов: буфет, большой стол с резными ножками, ножная швейная машина. Сейчас от того времени в доме остались лишь серебряные ложки. Украшения с драгоценными камнями мы, что называется, проели в голодные годы.
Вскоре началась национализация и конфискация частного имущества. Отец добровольно отдал весь дом, и за семьей оставили квартиру, в которой мы жили до бегства, после возвращения и все последующие годы, – одноэтажный дом с мезонином.
В этот же дом отец привёл вторую жену, Зинаиду Багдасарову. Она была родом из деревни Кевлюч под Баку, основанной армянами-выходцами из Нагорного Карабаха ещё в середине XVIII века. Так что скоро в доме появились еще дети, Мария и Георгий. Новую папину жену мы звали мамой, она мамой и была. Совсем своя, родная. Особенно я это оценила, когда сестра Ашхен, которая меня растила, вышла замуж и уехала в Баку.
В 1925 году случилось невероятное. Нашелся Михаил, которого в течение 8 лет считали погибшим. Он воевал на Туркестанском фронте, где в 20 лет лишился правой ноги. На третьи сутки после страшного боя его нашли живым, но уже началась гангрена. В госпиталях эту ногу, по которой быстро ползла гангрена, резали 4 раза, всё выше и выше. После клиники Семашко в Ташкенте Михаил попал в санаторий для инвалидов войны в Киргизии и остался там жить. Вскоре он женился на медсестре, с которой познакомился на фронте. И вот приехал. Такой же, каким мы его помнили: большой, красивый, добрый человек. Но на костылях.
У отца всегда было много друзей. Один из них – священник, бывал у нас на всех праздниках. Однажды пришел вместе с дьяконом. Они принесли с собой медный таз и поставили его на наш большой стол. Налили в него воду, священник вытащил из кармана рясы маленького золотого воробышка, из клюва накапал несколько капель «святой воды», и всё для крещения Мани было готово. Приходил он со своей складной серебряной рюмкой, пил всегда только одну. Папа любил ходить в церковь, любил праздники, которые проводил дома с семьёй. Стол всегда был накрыт, обязательно стояли салаты, жареный поросёнок, графин красного вина и много выпечки. Двери на праздник не запирались. Готовила мама. Как-то она напекла куличи и они ей не понравились (не совсем поднялись). Так всю ночь она пекла их заново, чтобы папа утром отнёс в церковь святить.
Однажды мы с друзьями пошли за город, в поле, и расселись там на брёвнах. А в середине круга мальчишки крестом насыпали порох и подожгли. Грохнуло так, словно сам воздух взорвался. А нас силой взрыва разбросало в разные стороны. Годовалая Маня сидела у меня на руках, лицом к огню, и у неё, бедняжки, обгорели волосы, брови и ресницы. Долго она ходила вся измазанная зеленкой, но выросла красивой, с хорошими волосами.
Хотя нас, детей, было много, мы жили в достатке, и отец всем дал образование. Умер он в 1940 году от сердечного приступа прямо на улице. Ему было 75 лет.
Сейчас фасадная часть дома продана, в ней находится магазин одежды. Из прежних жильцов здесь никого не осталось, да и внутренний двор год от года меняется. И единственная, кто живёт в отцовском доме, никуда не уезжая, – Мария, наша Маня. Правда сейчас она уже баба Маня. Старая деревянная лестница ведёт на второй этаж, в её квартиру с балконом – в «скворечник», как его любили называть у нас в семье.
Хорошо, что фасад дома с его причудливым орнаментом остался прежним. Если не обращать внимания на рекламные вывески, дом практически тот же, что и на старых фотографиях, и крепкий, словно построен вчера. Но внутри всё изменилось. После войны всё перестроили, и от дореволюционного прошлого в Маниной квартире ничего не осталось. Разве что причудливая планировка комнат – они расположены «паровозиком»: кухня с большими светлыми окнами, выходящими во внутренний двор, переходит в спальню, а оттуда можно выйти на балкон. Кованые перила балкона – словно надутые паруса, а его стена – исписанная узорами мачта древнегреческой галеры. Вне времени и перемен застыл наш дом. С балкона – капитанского мостика – смотрит его создатель на проплывающую внизу улицу-реку. Перед его взором в тумане времени проносятся телеги, появляются и исчезают; тихо беседуют проходящие молодые солдаты, звенит проезжающий мимо велосипед. И сам творец-каменотёс исчезает, а дом остаётся стоять и, кажется, простоит так ещё сто лет…»
Заира Гашимова,
врач, 1910–1970 гг.
Это был приморский южный город. Широкие тенистые тротуары. Летними вечерами мы выходили и целыми дворами, ватагами шли по Стальского на пляж. Шли как по аллее – с двух сторон росли деревья и кроны сходились, образуя арку. Цвела акация, и запах лился по всей улице. С утра дворами собирались на рыбалку – дети отливали грузила, копали червей и обратно возвращались с тарашкой (бычков выбрасывали обратно в море). А воду пить в детстве мы бегали на колонку на Леваневского и на угол улиц Стальского и Ермошкина – так было интереснее. Внутрь двора вода была проведена в год моего рождения – в 60-м.
На углу с Советской жил еврей по имени Али, родом из Маджалиса. У его родителей все дети умирали, и им посоветовали назвать ребенка мусульманским именем. Назвали Али – и он выжил. Летом на углу Стальского и Ермошкина горторг ставил навес, огораживал территорию и там по копеечным ценам Али продавал фрукты и овощи.
Под Махачкалой было много грунтовых вод. Помню, для поглощения воды на Стальского посадили много тополей. А по Ермошкина рос тутовник, и есть его можно было не боясь, ведь машины по улицам ездили редко. Если в день проезжала хоть одна, дети бежали по улице и кричали: «Машина проехала!». Ещё у нас было развлечение: мы брали разрешение у родителей и шли «круголя» по кварталу. Выходили стаей девчонок (5–8 лет) и, держась за руки, обходили квартал по Котрова, Леваневского, Ермошкина и по Стальского возвращались обратно. Для нас это было событие.
Улица Стальского до 40-х называлась Таркинской, Ермошкина – Степной. Почему не знаю. Хотя именно на Ермошкина жило много кумыков из Доргели-аула и из Тарков. До 70-х годов на углу улиц сидели «смотрящие» инишки (младшие братья) и аташки (старшие), которые не давали в обиду тех, кто со своей улицы.
Дети вырастают на сказках, а я выросла на семейных рассказах.
Мой прадед (мамин дед по отцу), Мухаммад-эфенди Алкадари, долгое время был кадием Кюринского округа. В 1927 году его со старшим сыном Абдулвахабом (был имамом Касумкента) арестовали и привезли в Махачкалу. Будучи мюридом шейха Зиявутдина-хаджи, прадед даже в тюрьме требовал (и получал) чистую воду, делал намаз и днём и ночью, не переставая, читал зикр. Вскоре, волею Всевышнего, двери перед ним были открыты – его выпустили на свободу. На улице, остановив фаэтон с персом-возницей, не зная адреса родственников, прадед сказал ему: «Ты езжай, меня увидит родственник». Его увидел внучатый племянник Ханмагомедов Еседуллах, оказавшийся в нужное время в нужном месте. Узнав у возницы, сколько тот зарабатывает за день, заплатил ему эту сумму. Прадед вернулся в Алкадар, в свой дом. В эту ночь родилась моя мама, и дед назвал её Саадат – «счастливая». Мама с папой поженились в 54 году, а я родилась в 60-м. Нас, детей, было трое: мой старший брат Гаджи, сестра Абидат и я, младшая.
Наш дом на углу улиц Таркинской и Степной (ныне Стальского и Ермошкина) был построен в 1915 году. Кто-то, наверное, гадает, как расшифровывается надпись над нашими воротами: «Б-Я. ГА. ГА-ВЫ» А всё просто: «Братья Гаджи и Абдулмуталиб Гашимовы». Ещё хорошо сохранились надписи арабской вязью: слева – на арабском, справа – то ли на турецком, то ли на фарси. Знаем, что на арабском надпись гласит: «Дом Хаджи из Кази-Кумуха».
А начиналось всё так: нашего прадеда звали Хашим, родом он был из Кази-Кумуха, самой древней его части – квартала Чалайми. У него было 6 детей: 3 сына и 3 дочери. Старшего звали Джарджис (мой дед, родился в 1868 году), двух других – Абдулмуталиб и Абдуллах. Хашим умер рано. Как я слышала от отца, один из земляков из Кази-Кумуха проживал в Тифлисе и занимался ювелирным делом. Он и предложил моей прабабушке обучить Джарджиса. Он взял моего деда и ещё двоих: Шавлукова, а фамилию второго я не помню. Все они были подростками. По какой причине не знаю, но этот земляк вдруг перестал платить им заработок. И остались они вдалеке от дома: ни знакомых, ни родных, голодные и без средств. Но дед, хоть и был подростком, оказался волевым человеком и дошёл до губернатора. Рассказал там, как всё было, и добился, чтобы всем выплатили деньги.
Обучившись, дед вернулся в Дагестан и научил ремеслу своих братьев. И стали они заниматься ювелирным делом. Основным ювелиром был дед, братья – как помощники. Третий брат умер рано, неженатым. Остались двое: Джарджис и Абтулмуталиб. Братья совершили хаджи, после чего их стали звать Къун (большой)-Хаджи и Чъиви (маленький)-Хаджи. В Дагестане они были известны как махачкалинские хаджи, алтынчи-хаджи. Они получали хороший доход и в начале ХХ века переехали в Порт-Петровск. Поначалу арендовали дом. А в 1914 году мой дед купил саманные дома на участке в 13,5 соток, нанял известного мастера Дибирова из селения Бухты Гунибского района и построил дом с фасадом из тёсаных камней буквой «П» к купленным саманным. Всего 30 комнат и веранда, тянувшаяся по всему дому. Самое большое помещение изначально планировалось как магазин. Впоследствии в этом помещении братья торговали дорогими восточными коврами. Между братьями дом был разделён так: если смотреть со двора, правая часть – моего деда, левая – его брата.
По рассказам отца, дед состоял в купеческой гильдии. У него были деловые доверительные отношения с Саввой Морозовым. Рассказывали, что дед торговал не только тем, что производил сам, но и ювелирными изделиями, присланными из Петербурга и из Швейцарии, а также предметами роскоши: дорогим фарфором, восточными коврами. Отец говорил, что у деда был магазин на Буйнакского (где здание гостиницы «Дагестан»), со слов других родственников, был магазин и на Пушкина (где теперь Родопский бульвар).
Был у них и ювелирный цех, где работали подмастерья, среди них были и кубачинцы. Изделия их были недешёвыми, но чистота металла не вызывала сомнений. Братья работали честно. Если от металла заказчика оставались даже пылинки, их сваривали в маленький шарик и со словами: «Это твоё», – возвращали заказчику вместе с заказом.
Маммай Маммаев рассказывал, что однажды в Махачкалу приехал цирк. Шатёр установили напротив магазина братьев (где теперь Кумыкский театр). Развлечений было мало, и мой дед с братом, оставив ювелирный магазин на племянника-подростка, зашли в шатер. Вскоре в толпе зрителей они заметили племянника и со словами: «А в магазине кто?!» – выбежали из шатра. Один брат побежал в магазин, а другой – за племянником. Племянник пустился наутёк и, чтоб не попасть под горячую руку дяди, забежал в лавку армянина, торгующего свининой, зная, что дядя туда точно не вой-дёт. Дядя остановился, не доходя до лавки, и крикнул армянину: «Этот малшик давай сюда».
В 1931 г. братья Гашимовы были подвергнуты репрессиям: у них отобрали магазины со всем, что там было, и большую часть дома, из которого было вывезено имущество. Со слов отца, в доме многократно производились обыски от подвала до чердака. Вскрывались полы, забирали даже женские украшения. Всё грузили на подводы и вывозили. Деду оставляли длинные списки с перечнем отобранного, написанные химическим карандашом с фамилиями исполнителей. Эти списки видела и я – они хранились у моего отца. В 30-х годах Маммай Маммаев, будучи в Москве, записался на приём к Михаилу Калинину и передал копии списков Всесоюзному старосте с вопросом: «Что из этого поступило в доход государству?». По результатам проверки виновные были отправлены в советские лагеря. А деда в 1935 году реабилитировали и восстановили в гражданских правах. У Калинина дядя Маммай взял направление в Воронежский мединститут, по окончании которого вернулся в Дагестан, где работал наркомом здравоохранения, начальником военного госпиталя, главным рентгенологом Дагестана.
После раскулачивания братьев двор и дом был разделён на жактовскую и частную часть. У братьев были большие семьи, и поэтому им оставили четвертую часть дома. Надо сказать, что в советское время уборщицы подметали не только проезжую часть, но и тротуары и даже дворы. Так, жактовская часть подметалась, а нашу часть не трогали. Но разделение было условным, и соседи этого не замечали.
На месте нынешних железных ворот были дубовые резные. Отцу рассказывали, что во время войны подъехала машина с солдатами, которые сняли ворота и куда-то увезли. Ещё случай был с воротами, которые выходили на Ермошкина: тоже приехали военные, закрыли подворотню, сделали из неё квартиру с двумя комнатками и поселили в ней раненого фронтовика. Так у нас на одну квартиру стало больше.
Сейчас, видя, как из-под тротуара на моей улице пробиваются корни, я иду по ним с любовью – это деревья моего детства. Иногда прихожу после шумных тесных улиц, захожу в тишину дома и вспоминаю, как было раньше.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
___________________________________
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации.
- 227 просмотров