Ажа Абдурахманова-Хаппалаева, журналист, 1953–1963 гг.
Папа женился в день начала войны. Он был главным редактором районной газеты. Но его перевели на работу в Дагобком КПСС. Они с мамой снимали жильё на Оскара, потом на этой же улице, в доме №13, в коммуналке получили комнату. Там я и родилась. Двор мощёный булыжником, со спуском… Как колодец… Мне очень часто снился сон, что я теряюсь, захожу в чужой подъезд, со двора все эти подъезды были как-то путано расположены.
А на углу подвал был с лимонадным цехом. Открываешь окно, и запахи лимонадные, такие вкусные. Ситро, малиновый, крюшон и просто лимонад. Мы его очень любили, иногда нам, детям, выносили по стаканчику. Я себя рано помню. Ещё 3-х не было… Помню, папа привёз мне из Москвы шерстяной костюмчик – красный, полосатый, юбка на бретельках, и я такая гордая в подъезде хвастаюсь, а соседи меня полосатым чертёнком называют. Замнаркома здравоохранения Джамал Абдурагимович Гаджиев жил над нами. Папа с дядь Джамалом – односельчане, друзья, часто собирались. Особо богато не жили, но весело. Играли на кеманче, мандолине, пели. А на первом этаже жили Левиевы, их дети, Лёва, Моня, Беня, учились с нами во 2-й школе. Кто-то начинал учиться ещё с моим старшим братом и уже на 4-й год попал со мной снова в 1 класс!
Так мы и жили. В одной комнате… Пятеро детей, мама, папа и сводная папина родственница, Марьям. Она всех потеряла: муж пропал без вести на фронте, дочка умерла, и папа её взял к нам. Мы её звали дадей, то есть мамой. Когда приезжали гости, мы с дадей ночевали на кухне, на раскладушке, а гости в комнате, за ширмой. Но в 1953-м папе дали квартиру на Набережной, а вход был с Буйнакского, через дом с аркой, где был магазин «Океан». Мы ходили смотреть на рыб, они там плавали в бассейне. И на стенах были мозаичные картинки: рыбы какие-то синие, красивые. А слева был мясной прилавок. Над ним – плакаты, как надо разделывать туши. Помню, мясо по сортам продавалось и разные цены.
У нас был большой двор. Какие там жили люди! Художник Джемал, певица Исбат Баталбекова, Магомед Гамзатов – министр образования, профессора Эмиров, Байрашевский, сын Зайналабида Батырмурзаева, актёры Русского театра… А в нашем доме на Набережной – Данияловы, главный режиссёр Русского театра Якушев, Комиссаров – главред «Дагправды», Шмонин, Судаков, профессора Кашкаев, Гуров, врачи… Сын Оскара Лещинского, революционера. Помню, фотоаппарат у него всегда через плечо висел. А я всё думала: интересно, как он идёт по улице имени своего папы, по Оскара... Помню, Виталий Горбач купил первый в нашем дворе автомобиль. Какой не помню, а вот борьбу за право писать мелом на его гараже – да. А в четвёртом подъезде жили Исаевы – Рита и Боря и Исай – двойняшки. Один был красивый, как с иконы лик. А другой – страшный. У них была голубятня. Я голубей помню – почтари, сизари. как они на свист слетались, как кувыркались в небе…
Со стороны двора в нашем доме не были достроены балконы, хотя проёмы дверные были. И видно было экран летней площадки. Мы стелили на пол одеяло и ложились рядком, высунув головы. «Бродягу» и «Господин 420», наверное, раз по 20 посмотрела. А арбузы в арке? Начинался сезон, и привозили грузовиками астраханские арбузы – огромные, светлые, полосатые, продавали по 1 копейке за килограмм. Треснувшие при разгрузке отдавали нам, а мы собирались на детской площадке и пировали.
Я помню, папа привёз из Москвы старшим братьям одни коньки на ботинках на троих – предмет зависти всех пацанов, тогда разные носили… Были снегурки, норвежки... Их прикручивали шурупами те, кто мог выделить для этого отдельную пару обуви, а другие – верёвками и ещё закрепляли их как-то карандашами... И санки были не у всех, катались даже в тазиках, на кусках картона с горки за домом, а если отпустят – на Дахадаева. А летом – в казаки-разбойники, лянгу, альчики, чижика, классики… Махачкала в те времена была городом небольшим, но таким уютным, чистым... Мы ходили гулять в парк, проедет «поливалка» – мы обязательно норовили залезть под струю, а потом бегали по дорожкам босиком. Дорожки-то были песком посыпаны.
Вот ты спрашивала про красивых женщин. Да все были красивые – шляпки носили, платья из помбархата... В соседях был профессор Подгорный, у него была очень красивая дочка Наташа. Весь город ходил в наш двор посмотреть на неё.
У папы был отдельный кабинет, там стояло пианино, книжные шкафы и диван. И вечно этот диван был занят гостями. Один какой-то писатель московский жил у нас долго. У него была кружка с портретом Гоголя, в которой он каждое утро взбивал гоголь-моголь. И я думала, что гоголь-моголь Гоголь и изобрёл. А пианино папа купил для меня в Москве. Выбирал инструмент Сергей Агабабов. И я помню, когда пианино «приехало», они пришли с папой опробовать его. Папа был музыкальный. Он самоучка, хорошо играл на мандолине. Как-то сидел на балконе, а по бульвару шёл человек и что-то там насвистывал. Папа стал ему подыгрывать сверху. Тот поднял голову, а папа ему показывает – поднимайся. Так он познакомился с очень знаменитым потом Ахмедом Цурмиловым.
Под домом было ателье, работали там знаменитая Чайка, Венгерко. Чайка была чем-то на Зыкину похожа. Когда стали сносить маленькие частные домики вокруг, нашли мешок денег: и керенки, и екатеринки, и махновские, и подшивку «Нивы» за 14-й год. До сих пор помню эти картинки: императрица в военном госпитале, она сестра милосердия, ещё картинки пароходов российской армии, сражений. И ещё там был букварь дореволюционный, и папа научил меня и «ерам», и «фетам», и там ветер был изображён таким бородатым дядькой с надутыми щеками, а губы – дудочкой.
Ещё в центре двора был вход в бомбоубежище. Там стояли железные кровати со скатанными одеялами, бочки со ржавой селёдкой, какие-то ящики и было много дверей. Мальчишки постарше ходили с факелами, а мы – нет. Боялись.
А за фотоателье в нашем дворе было место, куда выносили тару из магазина «Алмаз», ящики там фанерные со стружками (из-под посуды, верно), мы любили туда забегать, когда играли в прятки. Вот мы как-то бегали и там увидели труп. Он лежал на спине, а нож торчал из груди. Сначала мы не поняли. Потом закричал кто-то: «Он мёртвый!», тогда, конечно, испугались! Больше мы никогда там не играли. Кто он был? Не знаю. После смерти Сталина ведь амнистия была, через наш двор шло таких много. Мы же недалеко от вокзала, а они, в основном, на крышах ездили, на подножках. Они были тихие, ночевали в подъездах. Не помню, чтоб крали. Могли сказать: «Попроси у мамы кусок хлеба», «Попроси, чтоб мама дала воду…» и всё. Однажды зимой мы видели, как человек проиграл нос. Мы с саночками бегаем и смотрим: они под стенку в кружок сели, там и карты, и деньги звенят и вдруг – чик – и отлетает нос. И дядька, у самого кровь течёт, его тут же хватает вместе со снегом, к лицу прижимает и держит. И вот мы долго все спорили: прирастёт, не прирастёт.
Странных людей тоже хватало. Во втором подъезде была коммуналка, три комнаты занимали Авадьяевы – чудесные такие люди, а в 4-й жила «кошатница». У неё был миллион кошек, её так и называли – Кошатница. Эти кошки были такие злобные, как поднимаешься на четвёртый этаж, они шипят, мяукают, мы их боялись. Был ещё Коля, он ходил по улицам, повторял: «Рупь пять, два десять, пружина патефонная». Круглоголовый, одет в какой-то бушлат, видно было, что «чокнутый», как и Мордехай.
Во двор и за дом почти всегда мы выходили с дадейкой. У неё тоже там были бабушки-подружки. Сидели на лавочке, нюхали табак. А мы бежали покупать мороженое, мороженщик дядь Миша или Коля?.. ходил с тележкой. Бидоны с мороженым стояли в колотом льду и были обложены одеялами. Он как-то эдак вертел в бидоне ложкой и накладывал это мороженое в вафельные рожки. И я всегда просила: «Дайте горелые», чтоб хрустели.
Только мой младший брат всё время терялся. Только дадейка зазевается, он убегал. Бабушка уже не знала, что делать, она ему стульчик давала носить, так он умудрялся, кривоногий, уходить с этим стульчиком. Бабушка идёт: «Кривоногого мальчика не видели?» – «Видели, вон туда пошёл, со стульчиком». А шёл он на детскую площадку. Его там уже знали, он наигрывался, потом его сдавали милиционеру... В детской комнате милиции папа оставил наш номер, и они звонили: «Мальчик здесь».
Город... Город имел свой особенный запах и звук – он пах морем, солью, жасмином и акацией... А звуки его... вот Каспийск – это заводские гудки утром, в обед и вечером, а в Махачкале их не так уж было слышно, зато паровозные гудки и стук колёс поездов разносились ранним утром достаточно далеко. Мы уже жили на площади, и он был слышен, такой родной!
Наби Абдуллаев, журналист, 1930–1970-е гг.
Дед, в честь которого меня и назвали, был чекистом. Он 1911 года и умер в 45 лет, задолго до моего рождения. Ему было лет 25, когда он пришёл из селения в Махачкалу строить карьеру, работал на мясокомбинате. А в то время шёл набор в органы, в НКВД. Он поступил, закончил юридический факультет и стал оперативником. Именно оперативником, не кабинетной крысой, скакал верхом, стрелял, поджидал в засадах, дрался.
И вот как-то на улице он встретил мою будущую бабушку, Шарифу, она только что закончила медрабфак. Стал за ней ухаживать, приходить в дом. Она была из Кумуха, из известного рода, у её отца Абдурагима Гусниева была своя ювелирная мастерская. И тут такой лихой человек в форме, при пистолете, на серьёзной работе. Такому не откажешь.
Поначалу жили молодые в служебной квартире деда. Тогда на углу Ленина и Леваневского было шанхайское скопище саманных домиков, вот там, в общем дворе, они и поселились. Там же родились и двое их детей. И умерли в младенчестве. Бабушка только родила третьего ребёнка, моего отца, и тут деда направляют в Ботлих бороться с бандитизмом и ловить дезертиров. Она рассказывала, дед вытащил пистолет, потряс у неё перед носом и сказал: «Если этот ребёнок умрёт, я тебя застрелю». Она испугалась. Её мать, моя прабабка Сапижат, поехала с ними в Ботлих, младший брат бабушки Курбан тоже поехал туда, чтобы уберечь это дитя. Папа был первым из выживших детей, а после него родились ещё трое мальчиков.
Но дед, хоть и был на такой страшной работе, оставался человеком. Лакский поэт Абачара Гусейнаев рассказывал, как году в 44-м написал стихотворение, и там было что-то такое, мол, немецкая армия – мощный противник. Его арестовали по доносу, и он провёл пару дней в камере, в Махачкале. Уже мысленно со всеми распростился. Первый и единственный допрос вёл дед Наби. Показывает листок со стихами: «Твои?» – «Да». Дед понюхал листок: «Ничем плохим не пахнет», порвал и говорит: «Иди отсюда». И выписал ему пропуск на выход.
В начале 50-х пленными немцами был построен дом на Набережной около моста через железную дорогу, куда семья и перебралась. Дом был милицейский и чекистский, в каждой квартире был полковник или майор. Тогда по выходным было принято совершать с жёнами какой-то моцион: пойти в кино, в театр, погулять. Когда жены выходили, мужья говорили им: «Мы по кружке пропустим перед прогулкой» – и направлялись к будочке «Пиво-воды», где в пивные кружки им наливали не пиво, а принесённый ими же заранее коньяк.
В этом доме жил Джамал Султанович Адуков, невысокого роста, сухой, крепкий дядька, всегда в наглаженной рубашке, уверенный в себе, все относились к нему с уважением. Он в какое-то время был начальником милиции города. Помню, стоит во дворе отец с друзьями – уже им, наверное, лет по 35, может, 40, – выходит Джамал Султанович, они все бросают сигареты на землю. Я говорю: «Пап, что это? Вы же взрослые». А он: «Джамал Султанович ни секунды не заморочится дать пощёчину и отругать, большой ты или маленький. Мы в детстве через всё это проходили».
Был шикарный сосед в соседнем подъезде, друг моего деда Наби, Магомед Меджидов по прозвищу Бандолов. Тоже в прошлом крупный милицейский начальник, оперативник, ловил банды. Сухой, высокий аварский дед, носатый, всегда в шляпе на бритой голове. Ходил с тростью, а в рукояти трости пика. Он женат был на лезгинке, её звали тётя Сара, непростая женщина была. Как-то он шел с огромным арбузом. У дома женщины на лавочке, говорят: «О, Магомед, какой арбуз!» Он поднял тётю Сару с собой в квартиру, говорит: «Порежь, вынеси, угости соседок». А та: «Что это я буду их угощать?» Он: «Ах так? Арбуз пожалела?» Открывает шкаф, а там – платья, шубы, – вытаскивает пистолет и начинает стрелять – чах! чах! чах! Расстрелял все её вещи.
Ещё жила русская семья с нами на одной лестничной клетке. Николай Иванович Величко с женой Клавдий Ивановной, суперактивной и агрессивной женщиной. И он, боевой офицер, ушел от нее, переселился в подвальное помещение, играл иногда на аккордеоне. Там же и умер. Помню его похороны, очень торжественные, с военным караулом, несущим гроб.
Помню дядю Мишу, он был грузин, маленького роста, очень неприветливый, сердитый дядька. Мы, дети, считали, что он был палачом. Якобы туда специально брали недагестанца, чтобы этим занимался чужак. Ерунда, конечно, но нет двора без легенд, и не все они романтические.
Дядя Миша не был частью дворового сообщества, его жена выходила, общалась с соседями, а он никогда, шагал прямо к себе.
Дед уже ближе к концу жизни был начальником контрольно-ревизионного управления внутри МГБ Дагестана. Это, как я понимаю, было что-то вроде службы внутренней безопасности. У него был угловой кабинет на третьем этаже в здании КГБ на углу Ленина и Дахадаева. Бабушка рассказывала, что, когда ходила на рынок, останавливалась под окнами и кричала: «Наби!» Он открывал окно, она махала: «Дай денег». Он в спичечный коробок клал 100 рублей – дореформенных – и бросал ей.
Как дед обзавёлся буржуазными привычками, не знаю, но требовал, например, монограммы на платках и наволочках. «АН» – на каждом, бабушка вышивала это всё. Он носил белые носки и бельё менял каждый день. На столе всегда стоял графин с водой и стаканами, когда он садился обедать, добавлялся ещё графин с водкой. Он очень много читал и красными чернилами писал на полях: «Согласен с автором», «Не согласен с автором», «Вот это точно». Помню «Дон Кихота», где он вступил в полемику с Сервантесом.
Рядом с нашим домом есть улица Пугина, тогда это был натуральный Шанхай из общих дворов, где жила городская шпана, они называли наш дом «пузанский» и приходили в наш двор поунижать, пограбить, позадираться. Это было и в отца время, и в моё. В старое время, как рассказывал папа, рядом с домом была яма, какой-то котлован, и туда на шарфах опускали по одному бойцу от каждого лагеря, и они дрались один на один.
А после смерти Сталина начали отпускать из лагерей, люди сидели на Приморском бульваре, и у нас во дворе сидели. И они, по рассказам старших, были на вид ужасные, измождённые, с глазами, смотрящими куда-то в другой мир. Тогда же была и бериевская амнистия, выпустили на свободу очень много уголовников.
И отец говорил: это был период, когда родители детей на улицу старались не выпускать.
В 56-м дед умер от инфаркта. Бабушка с четырьмя сыновьями осталась одна, и с деньгами стало тяжело. Мой папа был старший, чтобы помочь семье, он в 14 лет после 7 класса ушёл в механический техникум. Там кормили, давали форму и стипендию, рублей 30. Он закончил техникум и вечернюю школу, и у него было два аттестата. Поступил в Ленинградский кораблестроительный и в ДГУ, но закончил Бауманское высшее техническое училище в Москве. А когда ему исполнилось 25, бабушка стала срочно искать хорошую девочку. И нашла.
Она практику проходила у бабушки в роддоме. Бабушка шла напролом: «Ты кто?» – «Я такая-то». – «Лачка?» – «Да». – «А кто твой папа?». – «Абдурагим Гилатович Сагидов». – «Я возьму тебя за своего сына. Предупреди отца, что мы придём».
Дед Абдурагим, мамин папа, был сразу после смерти Сталина министром просвещения Дагестана, а на момент сватовства – директором Института школ, но жил на улице Свободы, 26, в общем дворе.
Мать рассказывала: дом был старый, царских времён купеческий особняк. Но туалет общий, потом дед сделал для своей семьи отдельный. Полы были дощатые, некрашеные. Их надо было полировать мастикой. Это, мама рассказывала, было ужасом её детства: разогреть ведро мастики, шлёпнуть её на пол и, пока она горячая, суконной тряпкой растирать.
Во дворе этом жили приезжавшие в Дагестан по разнарядке учителя из России. Как-то одна учительская семья быстро съехала, разорвав контракт. А в их пустой уже квартире обнаружили тайник. Часть пола отъезжала, и там была ниша. Видимо, они нашли клад. Во всяком случае в этом дворе была такая легенда.
Отец ухаживал за мамой год. Свадьбу сыграли в квартире на Набережной, 43. Отец перед свадьбой покрасил полы, они не успели просохнуть и оказались все истыканы женскими каблуками. Почему-то он вспоминал именно эту деталь.
Бабушка была властная, но сыновей боготворила, всё, что они хотели, делала, решала все их вопросы, вытаскивала их сама и с помощью своих братьев из разных ситуаций, в том числе и из милиции.
Они могли курить дома, за столом, пепел летел всюду, дым столбом. Никто на эту тему не заморачивался. Мама рассказывала: все их друзья, кто шёл на пляж или с пляжа, заходили к ним, пили пиво, и она каждый день выметала песок совками. И полы мыла за пять минут до прихода свекрови, чтобы они были чистые, чтобы бабушка видела, что они влажные.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
____________________________________
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации.
- 82 просмотра