Интереснейшее всё-таки это явление – Грозненский нефтяной институт 60–70-х годов! Здесь, конечно, учились «на инженера», но нередко становились актёрами, музыкантами, журналистами и даже писателями. В 60-е годы ГНИ, ближайший к нам вуз союзного значения, вовсю пользовался плодами хрущёвской «оттепели» и был занят не только выпуском профессиональных механиков, геологов, строителей, химиков и промысловиков. В серьёзном техническом вузе работали два театра – драматический и эстрадный; команда КВН ездила на товарищеские встречи в Махачкалу, Краснодар и Ставрополь; на факультетских вечерах играл свой джаз, и под собственный аккомпанемент на рояле пел никому ещё не известный певец Муслим Магомаев. Легкоатлетическая команда нефтяного на равных боролась с профессионалами спортфака соседнего пединститута, а рецензий в многотиражке «За нефтяные кадры» с нетерпением ждали в местном театре имени М. Лермонтова...
Повторю, что весь этот гуманитарный набор процветал в серьёзном техническом вузе по соседству с сопроматом, деталями машин, теормехом и тремя видами нелюбимой мною химии: неорганической, органической и химии нефти. Многие дисциплины преподавали авторы учебников.
Особая роль в этом культурном прорыве, который помогал делать будущих инженеров гармоничными людьми, принадлежала институтской газете «За нефтяные кадры», которую студенты по-свойски звали «ЗНК». Ею руководила Галина Савельевна Левина, маленькая курящая женщина, единственный профессионал в редакции. Так вот, этот маленький профессионал с хорошим литературным вкусом не давал нам, студягам-корреспондентам, покоя и спуска, несмотря на «хвосты» и несданные курсовые. Лично для меня это кончилось тем, что в конце концов я стал литсотрудником «Грозненского рабочего».
... Итак, в редакции «ЗНК» идёт планёрка. Галина Савельевна подводит итоги институтского литературного конкурса (а в ГНИ водились свои поэты, прозаики, даже баснописцы, и выбирать было из кого):
– По решению редколлегии, говорит она, победителем конкурса стал автор юморески «Все хотят на юг». Это короткий смешной рассказ о летнем сумасшествии, которое охватывает людей, стремящихся на море. Юмореска победителя конкурса будет напечатана в следующем номере. Но как его награждать, ума не приложу – под текстом стоит только псевдоним: Э. Путерброт.
– Кто это? – раздалось вокруг. – Кто? Может, это первокурсник?
– Олег, – Галина Савельевна обращается ко мне: – Ты принёс рассказ в редакцию, так приведи и автора.
Мне приходится встать и во всём признаться: – Во-первых, я не могу его привести, потому что он живёт не в Грозном, а в Махачкале. Учится на физмате университета. А во-вторых, это не псевдоним: Эдуард Путерброт – это реальные имя и фамилия автора. Повторяю: Пу-тер-брот.
Раздаётся общий смех.
– Замечательная фамилия для юмориста, – подводит черту Галина Савельевна после того, как смолкает шум. – Передай ему привет и скажи, что мы ждём его новых произведений. И не забудь предупредить, что газета у нас студенческая, безгонорарная...
Эту историю в свой ближайший приезд в Махачкалу я передаю Эдику в точности и подробностях. И он делает из неё необходимые выводы: свои новые рассказы, посылаемые в «Крокодил» и «Литературную газету», подписывает уже полностью: «Эдуард Путерброт, не псевдоним». Но Галина Савельевна в этих редакциях не работала, и судьбы других Эдикиных рассказов я не знаю. Удивительно всё же, как она угадала в нём талант литератора. Когда уже после его смерти я имел «горькое счастье» читать его дневники, то не мог не ощутить явное и сильное литературное дарование, которое впервые прорвалось к читателю в многотиражке «За нефтяные кадры». Только первые весёлые рассказы писал жизнерадостный молодой человек, живущий в стабильной и сильной стране, а заключительная часть дневника принадлежала «не юноше, но мужу», чувствующему опасность, нависшую над страной по имени СССР, и лишённому возможности вмешаться и что-либо изменить. Как в песне Шевчука: «Что-то будет с Родиной и с нами?»
Но когда нужно было защищать своё искусство, он вспоминал, что владеет пером не хуже, чем кистью. Вот короткая притча, автором которой был Э. Путерброт.
«Прилетели земные космонавты на неизвестную им планету. Её обитатели, счастливые, что их заметили, вышли к гостям с хлебом-солью. Попробовали гости дары. Плюнули и сказали: «Что это у вас за хлеб – противный, горький, соль – приторно сладкая?» Так у многих сегодня и с моим миром, моей выставкой. Вместо того, чтобы разобраться в чужом непонятном им мире, не близкой им культуре, думают расправиться с ней бульдозером, смять, распахать, выкинуть. Более тонкие противники подобного искусства делают «дружеские» замечания, рассматривая всё, что здесь висит, опять-таки с «земных» позиций. Они считают, что съесть чужие «хлеб-соль» можно, только нужно добавить нашей муки, нашего масла, нашей соли. Проще было бы подумать, почему этот художник такой, что вынуждает его быть таким и, будучи таким, соблюдает ли он те правила, которые существуют в мире, куда он пришёл.
Те выступления, в которых есть такая забота об авторе, – полезны. Разговоры землян о марсианском хлебе – бесполезны!»
* * *
Время от времени Эдик звонил мне и сообщал: «У меня тут собралась кое-какая пикасятина (от Пикассо. – О. С.). Надо бы поснимать» (в переводе это звучит так: появились новые работы, их пора сфотографировать для архива). Или: «У кумыков завтра премьера – приходи». Ну как не прийти! Как не посидеть в зрительном зале рядом с создателями спектакля – с художником и режиссёром: слева – Эдик, справа – Ислам. Слушать, как они шёпотом спорят, сработала в этом месте их задумка или нет, «вытянул» актёр сцену или опять «перетянул» одеяло на себя.
Как-то я с удивлением спросил у Эдика на какой-то комедии, почему одна часть зала смеётся раньше, другая – потом: – Запаздывает чувство юмора?
– Да нет, с юмором всё в порядке, объяснил он, – перевод запаздывает. Кумыкская публика реагирует на реплики со сцены, а остальные – из наушников. Зато смеха в два раза больше. Или в три: потом первые смеются над вторыми.
Так как у меня бывало по два лучших в зале толмача и фабулу я знал заранее, – проблем с переводом не возникало, реагировал я, как сейчас говорят, адекватно. То есть смеялся в нужном месте в нужное время. Правда, иногда профессиональные разговоры в первом проходе зала становились очень уж горячими и зрители сзади спрашивали, нельзя ли потише? – Хорошо, дорогой! – отзывался сердито Ислам. – Хорошо!
– Извините, – смиренно просил Эдик. И через несколько минут всё повторялось сначала.
Именно в такой компании с художником и режиссёром мне посчастливилось посмотреть лучшие, по-моему, работы Кумыкского театра – «Медею» с Инессой Курумовой и «Что тот солдат, что этот» с огромной пушкой, которая «стреляла» в зал.
На премьерах мне отводилась роль отнюдь не театрального критика, хотя на рецензии я иногда отваживался, а фотографа-летописца. Сейчас я понимаю, что снимать театр, материю сложную и тонкую, нужно было по-особому. Широкой камерой, со специальным, а не сильным светом, не пользоваться этой кошмарной вспышкой, снимать не на премьере, а на сдаче. И много ещё чего. Я же работал как репортёр, напористо и нехудожественно, раздражая блицем актёров и зрителей. Но для Эдикиной хроники это было приемлемо – и я был рад ему помочь.
Куда более простой оказывалась съёмка «пикасятины» – живописи и графики. Правда, не являясь знатоком и любителем беспредметного искусства, я перед фотографированием иногда ненароком ставил некоторые его картины вверх ногами и потом тихонько извинялся. Так же тихо и миролюбиво он отвечал:
– Ничего. Имеешь право.
И мне каждый раз казалось, что он говорил не о конкретной картине, а о нашем с ним «идеологическом» несогласии по поводу реалистов и модернистов.
Как-то во время такой съёмки в краеведческом музее я обратил внимание на то, что картины были какие-то неухоженные, пыльные, без рам. Эдик осторожно протёр их тряпочкой и пояснил: – А чего ты от них хочешь? Они ведь полвека были в запасниках, вот малость и пооблезли...
Это были работы известных русских модернистов начала XX века (Экстер, Родченко и Ко), попавшие к нам в 20-е годы из северных художественных столиц. Так новая власть поддерживала и развивала тогда культуру «национальных окраин». И первым человеком, кому эти картины понадобились после их 50-летней ссылки, был Э. Путерброт. Он тогда готовил статью о богатствах провинциальных музеев для одного из московских художественных журналов. А девизом такой музейно-поисковой деятельности был плакат-призыв, который висел в его старой мастерской (ещё на улице Дербентской): «Встретим 100-летие со дня рождения Казимира Севериновича Малевича новыми успехами в труде!». И это тогда, когда страна готовилась к массированному празднованию 100-летнего юбилея совсем другого классика. И шутить на эту тему, мягко говоря, не полагалось.
А главным итогом этой масштабной работы стало то, что Э. Путерброт был одним из первых, кто воздал должное и прорвал заговор молчания вокруг имени Халилбека Мусаева (транскрипция тех лет). Вряд ли это было просто и безболезненно для столичных журналов, потому что даже Расул Гамзатов в новомировской публикации книги «Мой Дагестан» называл Х. Мусаясул то ли знаменитым, то ли великим дагестанским художником, не упоминая его имени.
* * *
Последняя, вернее, первая и последняя персональная выставка Эдика в Махачкале была, насколько я помню, в начале восьмидесятых годов. Кончалась пора застоя, но об этом ещё никто не знал. И поэтому свои авангардистские картины, которые составили маленькую экспозицию на первом этаже Выставочного зала СХ на улице Ленина, Эдик зашифровал, назвав фрагментами некоего театрального занавеса, и пронумеровав их. Уж если он мог придумать декорации и костюмы к спектаклю, сделать макет сцены, в котором мне по-детски хотелось жить, то спрятать непопулярное тогда искусство было нетрудно: «Фрагмент занавеса № 16» – и привет, не придерёшься.
Потом наступила перестройка и прибегать к шифровке было уже излишне. «Сейчас наступит самое трудное время для художника, – объяснял мне Эдик. – Не нужно будет прятаться, можно оставаться самим собой. А это не всегда безопасно». Ему перестраиваться не пришлось, так как самим собой он был всегда. Поэтому, прожив после первой выставки в трудах десять лет, он стал готовиться к новой персональной экспозиции в Махачкале. И советовался с друзьями, как её назвать: «Новый Путерброт» или «Неизвестный Путерброт»?
Наша трагичная жизнь в разорванном между эпохами времени решила этот вопрос сама: «Нового Путерброта» больше не будет. Остаётся только неизвестный.
Проект Музея современного
искусства – Первая галерея.
Автор – Джамиля Дагирова
- 10 просмотров