Из цикла «Сказка силенциума» Осенью Фонарь видел цветные сны. Светло-жёлтые, яркие как электрический свет, и карминовые зазубренные всполохи исчеркивали овалы матовых луж, и асфальт, блестящий, отполированный утренними туманами, отражал тысячи холодных серебристых сегментов неба. По асфальту, спеша куда-то, проходил круг автомобильного колеса, такой же серебристый и холодный, и долго ещё в мутном влажном воздухе слышался шорох придорожных камешков.
Звуки появлялись вслед за красками. К 8 часам улица, где был Фонарь, наполнялась мягким шлёпаньем резиновых подошв и голосами, – голосами, разрезанными на лоскуты острыми углами зданий, медленно скатывающимися с оконных стёкол в маленькие белые шарики... Так казалось Фонарю. Наверху над собой Он начинал слышать резких, похожих на чёрные треугольники ворон, внизу с гудками перемещались квадраты машин. Мир неуютно ворочался с боку на бок дождливой, но красочной осенью.
Раньше всех звуков улицы Фонарь слышал, или чувствовал скрип полусгнившей двери. Из тёмного дверного прямоугольника выходил Старик-дворник. Его фигура – согнутый железный шест – по касательной разрезала мутное округлое пространство. К Фонарю тянулась рука, как толстый, изъеденный ржавчиной провод. Миг – и уже где-то внутри Фонаря гасли оранжевые искры. Выключив уличное освещение, дворник сметал с блестящего тёмного асфальта разноцветные зазубренные всполохи, и Фонарь знал, что вечером всё повторится: так же горько застонет полусгнившая дверь и та же узловатая, привычная рука тронет его – Фонаря – стальную кожу. Целую ночь Он будет светить и превращать дождевые капли в золотых светлячков. Но до вечера было ещё далеко.
И он смотрел на квадраты окон. Внутри одного из них жила его старая подруга, бледно-сиреневого стеклянного абажура лампа. «Здравствуй» – сказал он ей вновь.
И лампа в ответ чуть покачала своим белым изящным проводком, а Фонарь подумал, что ни один осенний всполох не сможет сравниться в яркости с её светом.
– У меня всё по-прежнему, – говорил Фонарь, – машины, люди – все мимо. Дом за углом ещё не достроили.
А Лампа что-то отвечала, и хоть они и не могли слышать через толстое оконное стекло, обоим казалось, что понимают мысли друг друга.
– По вечерам, – продолжал он, подождав, пока она «доскажет» своё, – я вижу свет Фонаря-с-соседней-Улицы, и мне хочется мигнуть ему, вот только боюсь, что он меня не увидит – из-за здания...
Вечером, когда включат и Фонарь, и Лампу, они обязательно будут перемигиваться, прорезая округлое пространство прямыми молниями, а живущие окрест люди всё так же будут ругать электриков. А пока…
– Знаешь, Лампа, – ещё говорил Фонарь, – я всё думаю о кабеле, который уходит из меня под землю. Иногда, когда на улице совсем-совсем тихо, я чувствую его гул. Всё думаю, куда он ведёт... может, к Фонарю-с-соседней-Улицы, а может, дальше?..
И Лампа опять чуть шевелила своим тонким белым проводком, или наклоняла воздушную, нежно-сиреневую головку-сферу – слегка, чтоб не заметили хозяева. И снова они что-то рассказывали друг другу.
Но вот стемнело, и оба с нетерпением ждали, когда же их включат: Лампу – её хозяева, а Фонарь – дворник. Наконец, к Лампе подошли. Стеклянно-воздушная сфера вспыхнула, но неловкое движение, и... Лампа упала!
В следующую секунду квадрат окна был уже чёрным. Тщетно вглядывался в него Фонарь. И когда в той комнате зажгли свечи, и стало видно, что нет уже на столе Лампы, тревожно сжались провода внутри его стального туловища, и сильней, протяжней загудел под землёй кабель.
Фонарь мелко задрожал на осеннем ветру, как будто бы мог чувствовать холод. Он не замечал над собой ни чёрных треугольников – ворон, ни внизу, на дороге, тёмных квадратов машин, ни отсутствия Старика-дворника. А потом прохожий зажёг свет, но больно, резко, отозвался в его длинном стальном туловище пробегающий ток, а ещё резче вспыхнул – стовольтовой искрой – бледно-сиреневый черепок на чёрном асфальте. И недалеко, около мусорки, в коричневом кубе коробки (Фонарь увидел, или почувствовал) лежала разбитая Лампа...
«Не переживай» – сказала ему Лампа, когда в серый предрассветный час её увозил мусоросборочный грузовик. А Фонарю казалось, что внутри него оборвался самый главный, самый необходимый провод. И его свет, и его сон стали потихоньку тускнеть... И что-то хотелось сделать, а что – он не знал.
Не мог…
Рассвет опаздывал.
Тускнели...
– Свет! – крик смял пространство. В испуге закаркали вороны. Шершавая ладонь судорожно сжала стальное туловище
– Свет! – вновь закричал Старик-дворник, прижавшись худым, похожим на измятую вольфрамовую пружину телом к фонарному столбу.
Старик хрипел, и Фонарь подумал, что, наверное, ржавчина всё-таки источила, изжевала провода Старика. А ещё Фонарь подумал, что, наверно, совсем скоро Старика тоже увезут куда-то, как и его Лампу, а ТАМ они оба будут лежать и грустить... грустить о цветных снах...
Тогда Фонарь засветил с такой силой, что ярким пламенем вспыхнули овалы луж и карминовые, жёлтые всполохи на асфальте. Вот так и были они посреди округлого пространства, исчерченного прямыми, прямоугольниками и треугольниками, – они: Старик, прижавшийся к тёплой и гладкой стали, и Фонарь, светивший что есть мочи.
Потом кто-то заметил их, и приехавшие люди забрали Старика.
А Фонарь слегка покачивался на ветру – слегка, чтоб не заметили люди, и думал о Старике, и о Лампе, и о том, сможет ли он опять превращать дождевые капли в золотых светлячков... ]§[
- 3 просмотра