[ Понять Дракона ]

Интернет-журнал «Эксперт On line» 27 января 2011 г. опубликовал репортаж спецкора Марины Ахмедовой по впечатлениям от её поездки в Дагестан. Репортаж, переданный в характерах, судьбах, пейзажах, читается как пьеса классика. Первоначальный текст автора оказался «глубоко переработанным» в результате редакторской правки. «ЧК» предлагает своим читателям оригинальную версию статьи (во вставках рядом с аналогичным текстом оригинала дана версия фрагмента после редактуры). Нам остаётся выразить сожаление, что редакторы-коллеги из образцового, в общем-то, для нас издания, подменяют редакторскую работу аранжировкой (в музыке – искусство подготовки и адаптации произведения для представления его в форме, отличной от первоначальной – Прим. ред.).

Спецоперация

 

Центр Махачкалы. Двор – блочные пятиэтажки с примыкающими к ним пристройками, гаражи. Кучки людей в милицейской форме по периметру розоватого дома. За гаражами – люди в камуфляже и масках. Один из них прислонил к стенке гаража снайперскую винтовку. Это – второй круг оцепления. Спецоперации по уничтожению бандформирований, а их с утра в городе проходит две, – это обычно три слоя, как в бутерброде: спецназ – внутри, дальше кольцо из сотрудников ОМОНа, и, наконец, местные сотрудники милиции.

У фасада дома – бронетехника. Дети с бутылками кока­-колы бегают за третьим кругом и пытаются хоть что-то снять на мобильные телефоны. Несмотря на обилие людей в форме, в этом дворе тихо. Жильцы были эвакуированы рано утром. Сотрудники милиции нервничают – боевики начали отрабатывать новый почерк. Если раньше милиционеры, наблюдая за работой «спецназовской начинки», мысленно спрашивали боевиков – «Где же ваше исламское братство?» – то теперь они с опаской оглядывают каждого подходящего. Смертники подходят и взрывают себя. Это – не только месть, но и попытка посеять хаос в третьем и втором кругах, и дать возможность кому-­нибудь из осаждённых уйти. Так было уже не раз.

– Идите отсюда! – отгоняют милиционеры детей.

Во дворе появляется высокая женщина в низко надвинутом чёрном платке.

– Они там что, такие неуязвимые, да?! – набрасывается она на милиционеров, которые прячутся за стеной пристройки. – Они что, такую угрозу несут?! Это – абсурд! – кричит она. – Вам нужно просто побольше разрушить, время протянуть! Счётчик работает – наматывает каждый час по восемнадцать тысяч!

– А вы кто? Мать этих «детей»? – спрашивают её из­-за пристройки.

– Да! Я – мать! – кричит женщина. – И во мне есть чувство, что там – мои соплеменники!

– Поэтому они снимают квартиру за сорок пять тысяч! – милиционер, выглядывая из­-за стены, показывает в сторону окон. – Поэтому они за сто тысяч готовы отца родного продать!

– А вы? – я выхожу из-­за гаража с включенным диктофоном. – Вы сами им не сочувствуете? – тоже киваю в сторону окон.

– Ни грамма! – милиционеры выходят из­-за пристройки и встают напротив женщины в чёрном. – Потому что они нас убивают!

– А у меня огромное сочувствие к этим детям заблудшим! – кричит женщина на весь двор. – Почему бы не сохранить им жизнь! Почему бы не поймать и не спросить, что его побудило?! Почему в прессе ни разу не было, ни одного интервью с таким оступившимся?!

– То есть вы им сочувствуете? – поворачиваюсь к женщине.

– К боевикам по-­разному относятся, – тише говорит женщина. – У кого каков разум, тот так и относится. Я им сочувствую.

– А вы не думаете, что сами могли бы оказаться в такой ситуации? – спрашиваю милиционеров.

Звучит автоматная очередь. Воет сигнализация на чьей­-то машине. Она умолкает, снова становится тихо, и слышно, как по крышам пристроек носится ветер.

– Не могли бы, – говорит милиционер. – Они за сто рублей себя продают, а мы – нет.

– Да?! – кричит на него женщина. – А что же вы трупы боевиков за пятьсот тысяч из морга родственникам продаёте?!

– Этот вопрос вы в прокуратуру отправляйте!

– А почему мы не попали под дурное влияние? – из­-за пристройки выходит ещё один молодой человек в вязаном свитере с ромбами. Он сплевывает себе под ноги шелуху семечек. – И не надо, же есть, всё на безработицу валить. Кто хочет нормально работать, тот найдёт себе работу.

– Поэтому в три часа дня вы тут стоите и грызёте семечки? – усмехаюсь я.

Молодой человек не успевает ответить. К нам подбегает мужчина в маске, с винтовкой.

– Да кто вас сюда запустил?! – орёт он на меня. – Вы стоите на линии огня! Нашли место для разговоров!

Все снова прячутся за пристройку. У кричавшего нет местного акцента. Из прорезей маски на меня смотрят голубые глаза.

У соседнего дома на лавочке сидят Саша и Женя – пожилая супружеская пара.

– Раньше с фашистами палками воевали, а эти целый день не могут взять одну квартиру, – жалуется Саша. – Что они там возятся? Ты с крыши залезь, кинь какой-нибудь газ. Нет, тянут они…

– Нам страшно, – говорит Женя. – У нас сердце болит, и каждый взрыв вот сюда ложится, – она показывает на грудь.

– Ну что ты там рассказываешь? – останавливает её Саша. – Первые взрывы – было страшно. А теперь все привыкли. Летит пуля? Ну и чёрт с ней! Я нагнулся, она улетела. Да они ни черта там не делают! – он вскидывает клюку. – Петарды детские туда забрасывают. Посмотрите, хоть из одного окна дым пошёл? Хоть одно стекло лопнуло?

– Эй! Близко не подходите! – кричит он на детей, бегущих к пристройкам. – Шальная пуля попадёт!

– Аташка! – зовет один из мальчиков. – Побежали к Маге на балкон, оттуда посмотрим!

– Не надо! – отзывается Аташка. – Боевики подумают, что снайпер, стрельнут!

Из подъезда, у которого сидят Саша и Женя, выходит полная женщина с большой сумкой.

– Куда идёшь, э­э­эй? – останавливает её Саша.

– На базар иду, – отвечает та.

– И не страшно тебе?

– Страшно, а чё делать? Кушать же надо…

– А как вы относитесь к людям, которых там сейчас расстреливают? – спрашиваю её.

– Они люди что ли? – спрашивает она в ответ. – Их женщина что ли молоком кормила? Они разве люди? Пусть выйдут и сдадутся. Судить будут, но не убьют же.

– У нас доверия к нашим чиновникам нет, – подходит ко мне невысокий мужчина. – Когда Союз распался, только в Дагестане шума не было, ещё об этом всегда по телевизору говорили – вай, такая многонациональная республика, а шума нет. В Чечне война, там война, а мы мирно живём. Но когда чеченцы на нас напали, наши люди озверели.

Вот ты бёшь собаку, которая спокойно лежит, она что, тебя не укусит, а? Теперь одни злятся на правителей, другие – на бандитов. Верхушка знала, что так будет. И ничего не сделала…

Земля под ногами содрогается от мощного взрыва.

– Вот это звук хороший был… – довольно говорит Саша.

Я прохожу между гаражей и снова выхожу к омоновцу, чтобы спросить о количестве осаждённых боевиков. Когда я к нему подхожу, начинают стрелять БМП. Он хватает автомат и высовывается из­-за гаража. Спецоперация дошла до своей кульминации. Стенка гаража трясётся. Секунда тишины. Из окна пятого этажа появляется человек и полосует вниз из автомата. «Они» ещё живы. Вступают пулемёты и звучат минуты три. Потом снова короткая тишина, которую вдруг прорывает чистый голос муллы с минарета. Это – час намаза.

Через два дома от этого двора работают кафе. Люди сидят за столиками открытых веранд – едят, пьют, разговаривают. Иногда в их разговоры вмешиваются отзвуки пулемётов. Человек по имени N. обещал показать мне трупы боевиков. Но боевики пока живы, и я жду, поглядывая на часы. Ожидая, я заказываю форель в фольге. Мимо меня по дороге проезжает свадебный кортеж. Сидя за столиком кафе, я ем рыбу, оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь, и пытаюсь понять – что происходит в этом городе? Город живет островками – кто-то ест, кто-то женится, а кого­-то убивают. Кажется, окружающим меня людям и в голову не приходит – через два дома от нас – смерть. Я очень хорошо представляю себе, как осаждённые в панике мечутся по комнате, я могу представить себе, как им сейчас страшно. Но я ем с удовольствием рыбу и жду, пока живые станут трупами.

Одиннадцать часов вечера. Спецоперация в центре города завершена. У дома собирается толпа людей. Милицейские машины гудят сиренами, динамики требуют разойтись.

– Отойдите! Не стойте здесь! Опасно! – сотрудники милиции разгоняют толпу, но людей только прибывает.

Здесь собрались не только жильцы пострадавшего дома, но и любопытные… с семечками.

– Нормально, да? – спрашивает парень в пузырящейся от ветра рубашке. Свой вопрос он ни к кому не обращает. – Наша квартира полностью разбита!

– А в нашей, посмотри, какая дырка. Вон моя спальня – вся чёрная, ­ поворачивается к нему девушка.

– Кто это будет чинить?! – кричит женщина в халате. – Никто не будет! …Как мы убегали оттуда сегодня утром! О, Аллах! – она бьёт себя по коленкам.

– Отойдите! – милиционеры расчищают пространство автоматами, выставленными прикладами. – Сейчас кто-нибудь придёт, и вы взорвётесь!

И так тоже было уже ни раз – когда спецоперация заканчивалась, и собиралась толпа, смертник в форме сотрудника милиции, входил в самую гущу и взрывался.

 

Морг

 

Городской морг погружён в темноту. Не горят даже фонари.

В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу ещё ближе – их подбородки схвачены платком. Возможно, ваххабитки – это они закрывают подбородки. Возможно, родственницы убитых.

Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что сумей они по волшебству перенестись в московское метро, и будь у них сейчас пояс, они бы нажали на кнопку, не раздумывая. И это – вопрос не желания, а вопрос возможностей. Я делаю ещё шаг в их сторону. Одна из них выпускает приглушённый стон, от которого во мне шевелится недавно съеденная форель, и они втроём упархивают от меня. Ветер раздувает их длинные юбки.

Свет фар. Подъезжают две машины. Я считаю выходящих из них – трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они – родственники убитых боевиков. Лают собаки.

Вдали показываются ещё фары. Ворота со скрежетом разъезжаются, и первым из них выбрасывается желтый электрический свет. В его кружке выстраиваются вооружённые люди. Подъезжает небольшой грузовик. Когда он въезжает в ворота, родственники, молча, провожают его взглядом. Я снова слышу стон. Захожу в ворота следом за грузовиком.

– Это вы эксперт? – спрашивают меня, и я молча киваю головой, иду за людьми в форме. В кармане у меня – включенный диктофон.

Между родственниками и грузовиком встают люди с автоматами. Ворота со скрежетом съезжаются.

Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завёрнутые в одеяла, лежат пятками вперёд. Ближе всего – маленькие ступни в чёрных надувшихся носках.

– Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, – обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки. – А к этим все боялись подойти, – продолжает он. – Э­э, мне так надоело, я подошёл, вот так вот взял и бросил в машину, – он показывает, как взял. – С пятого этажа, же есть, я их спускал.

– Чё там, всю квартиру раздолбали? – спрашивает кто-то.

– Автоматов сколько было?

– Четыре было.

Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь.

– Ты кто? – подходит ко мне молодой мужчина. Это тот, который грыз семечки во дворе. Это тот, кому я с насмешкой сказала: «Поэтому в три часа дня вы тут семечки грызёте?!». Я молчу, и его верхняя губа белеет. – Вы не должны быть здесь, – тихо говорит он. – Из-за вас нас всех накажут. А вам, если узнают, разобьют всё лицо и аппаратуру.

– Вы же хотите, чтобы это всё прекратилось? – шёпотом спрашиваю его.

– Кто это? – на меня показывает ещё один человек.

– Это – эксперт, – говорит тот, что с побелевшей губой. – Она – оттуда, – он показывает пальцем вверх. – Ей надо снять отпечатки…

Я иду по узкому коридорчику, задевая носилки с трупами. В ярко-освещённой комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.

– Тут есть порошок?! – кричит тот сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки – по локоть синие. – Вот носил их, теперь отмывай руки, как хочешь, – обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки – неплохая метафора.

Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в чёрных носках. Это – женщина. Она лежит у самого окна. Её глаза выпучены на синем лице. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в её зрачках ещё одну метафору, но слова не приходят, взгляд её мертвых глаз я описать не смогу. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, играю роль эксперта. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его чёрная футболка задралась, показывая портупею. Его ли видела я сегодня, отстреливающегося из окна пятого этажа? Его голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Я не могу описать и этот взгляд на синем лице, одно я могу сказать точно – когда он умирал, ему было страшно, а сейчас… он не выглядит, как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят девственниц. Я хожу по освещённому голубовато-­мёртвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.

– Это – абсурд, – повторяю слова, сказанные во дворе женщиной в чёрном.

Я пытаюсь понять, есть ли тем трём теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понимание мне кажется необходимым. Есть ли за что ненавидеть меня? Взрывать меня – ежедневного пассажира московского метрополитена? Теперь я не могу ответить на этот вопрос отрицательно. Но и утвердительно не могу.

Я снова подхожу к женщине. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте искажённое лицо ребёнка. Кто-­то посадил его на плечи с той стороны, и он смотрит в выпученные глаза своей мёртвой матери и, наверное, ненавидит меня.

Час ночи. Я – в «Кальянной» на выезде из Махачкалы. Сижу в отдельном «кабинете» на низкой тахте, заваленной подушками. Здесь – фиолетово-темно. Рядом со мной – двое хорошо одетых мужчин. У входа – их монстровидный джип. Они курят кальян. Мы смеёмся. Занавески расходятся. Появляется девушка в прозрачной накидке на талии и в блестящем лифчике. Её лицо закрыто тонким платком. Чёрные волосы струятся до пояса. Мягкая грудь колышется, когда она исполняет танец живота. Мужчины смеются, суют ей в лифчик крупные купюры, подмигивают мне, я улыбаюсь им в ответ, повторяя про себя – «абсурд»…

 

Оппозиционер

 

Я встречаюсь с достоверным источником. Мы говорим часа три, но… все его фразы, вырванные из контекста, могут звучать двояко. Поэтому мой эксперт – безымянен.

Хаджимурад Камалов – известный в республике оппозиционер, учредитель журнала «Черновик». Власти уже несколько раз пытались закрыть это издание по обвинению в пропаганде экстремистских идей, но пока безрезультатно. В Дагестане хватет людей, которые ставят знак равентсва между словом «правозащитник» и понятием «легальное крыло исламского подполья». Но чем жирнее знак равенства, тем больше тираж у «Черновика».

– Как вы относитесь к боевикам?

– Я должен на этот вопрос отвечать? – удивляется он. – Часто отношусь к ним симпатией, потому что многие из них были туда загнаны. А как ещё я могу относиться к обладателю золотой медали – среди них таких немало. Как я могу относиться к тем, кого затерроризировали выбором между милиционерами – взяточниками, коррупционерами, мясорубами – и боевиками? Я выбираю боевика – мясорубы загнали его в эту ситуацию, и пока он не уничтожит сам себя, моя симпатия на его стороне.

– А если он уничтожит других?

– Слишком сослагательно – «а если…». А вы скажите, кто больше ввергает Дагестан в войну? Может быть, те, которые дорвались и кварталами тут всё продают? Сколько человек охраняет нашего мэра? Триста пятьдесят! Заметьте, не Блумберга, а нашего мэра. Значит, что эти люди делают? Питаются из моего кармана – из моих налоговых.

Против погодных ожиданий в Махачкале без конца моросит. В завесе мелких капель город ещё более некрасив. Все дворы изуродованы пристройками – помещением, которое пристраивается к дому, чтобы расширить квартиру. В местных газетах можно прочесть объявления – «квартира с пристройкой на пятом этаже». Мэра, который руководил Махачкалой до Саида Амирова, называли «Мага-тротуар» – за то, что продал большую часть городских тротуаров под ларьки.

Мэра города Саида Амирова здесь действительно не любят многие, независимо от их отношения к боевикам. Улицы заставленны ларьками, дворы изуродованы пристройками, которые хаотично лепят к домам, чтобы расширить жилплощадь.

– Зачем всё это? – спрашиваю я. – Весь этот дикий заквас на религии?

– Почему вы где-нибудь в Кракове не задаёте такой же вопрос? Там тоже молятся и ходят в костёлы. А тут Всевышний сказал, что должно быть так. И если люди поверили, они будут делать так, как надо. Даже если это запретит конституция, они будут продолжать. Тайно…

– Кто такие боевики?

– Уже около года в среде этих людей проходит расслоение. Во-первых, это диверсионно хорошо подготовленные люди. Если одного боевика запереть в этой комнате, то ему будет и этого достаточно, чтобы изготовить взрывное устройство, – говорит он, и я оглядываю отдельную комнату кафе, в котором мы сидим. Деревянные столы и стулья. Стены, побеленные известкой. На столе – курзе – блюдо, похожее на вареники. – Из мочи и из извести, – продолжает источник, – немного взрывчатки, но получит. Конечно, не каждый боевик этому обучен, но в группе из десяти человек один или двое найдутся. Боевики – это люди, которые могут спокойно два-три месяца жить в лесу, в сорока километрах от пересечённой местности. Зимой в горах хорошая видимость и слышимость. Зашли в ближайший пункт, унесли с собой муку и мясо. Они питаются орехами. Это – высушенные люди. Они могут почувствовать запах чужака, запах крема на руках. Дагестан – гораздо более удобное место для проведения боевых действий, чем Чечня. Боевики знакомы с баллистикой, взрывотехникой, хорошо ориентируются в Интернете.

– Сколько их сейчас в лесу?

– Я думаю, что постоянно там находится человек сто или сто двадцать…

– Что их туда тянет?

– Есть два джихада – наступательный и оборонительный. Второй – это когда к тебе домой пришли с оружием, и ты обязан оказать сопротивление. И когда люди видят, что мент терроризирует предпринимателя, похищает и продаёт людей, когда видят множество социальной несправедливости – чиновники просто дорвались до денег и пистолета – эта группа сама не замечает, как подпадает под влияние идеологов. Ведь этим людям никто не предлагает компромисса. Они сами по себе – уже участники социального процесса. Но здесь, в нашей республике, ни один орган не хочет признавать его участником этого процесса. Человек варится во всём этом, но к двадцати трём годам – это уже зрелый, крепкий мужик… И если он начинает высказывать то, что думает, его заносят в списки неблагонадёжных ваххабитов.

– Сколько сейчас в списках человек?

– Около четырёх тысяч. Эти списки находятся в руках начальников райотделов. Но внести одно дело, а вот вынести – это стоит отдельной взятки. Вносят тех, кто вызывает малейшее подозрение.

– Например?

– Например, человек носит бороду. И если где-то произойдёт взрыв, то к тебе в дом обязательно придут и проведут обыск. Потом тебя заберут в районное отделение милиции и, в лучшем случае, промаринуют два дня. До следующего убийства милиционера… А вот затем собирается антитеррористическая комиссия и принимает решение – спецоперация. И неважно, кто у тебя в доме: ребёнок, мать…

Расстреляют всё, что шевелится.

– Но факт ли, что эти люди – боевики.

– Не факт… 

– Но факт ли, что эти люди совершили преступление, за которое заслуживают смерти без суда и следствия?

– Не факт…

– Кто финансирует боевиков?

– Боевики – неоднородная масса. Среди них есть идейные, и есть просто бандиты. Чаще всего они высылают флешки государственным чиновникам или владельцам крупных предприятий с требованием дать денег. Те пугаются и отдают. На эти деньги боевики покупают оружие… Там среди них столько аспирантов и медалистов, которые могли бы за двадцать лет поднять экономику нашей республики.

– Послушайте, вам не кажется, что вы их слишком героизируете?

– Если по одной стороне улицы идёт бородатый, а по другой – сотрудник милиции, то ты предпочтёшь перейти на сторону бородатого. Здесь так. Если едешь в маршрутке, и её остановил гаишник и продержал пятнадцать минут, ты будешь сидеть и тихо его ненавидеть, думая – а нет ли у меня в сумке чего­-то такого, за что меня могут загрести? Здесь люди думают так: если бородатый и идёт кого­-то убивать, то, слава Богу, не меня. Они знают, что это – не их война.

– Отлично! Боевики – герои, борющиеся за лояльность населения. А как же московские теракты? Как же наше метро?

– У меня нет ощущения, что Мариам шла умирать… Она, скорее, что-то несла, что-то хотела кому-­то передать… Когда собирались проводить спецоперацию в доме Мариам, вот такой же тройной бутерброд там уже выстроился, и через пятнадцать минут от дома ничего бы не осталось, я вызвал туда правозащитников. Спецоперацию прекратили. Но в доме ничегошеньки не нашли!

– И что, Мариам пошла в метро мстить за это?

– Не думаю… Но через два дня после этого она взорвалась в метро. Она поехала с матерью на маршрутке в Махачкалу. Сказала – «Мама, я забыла перчатки, сейчас зайду в магазин, куплю и быстро вернусь». Потом позвонила матери с чужого телефона, сказала – «Езжай домой, я сама вернусь».

– И что, это её каким-то образом оправдывает? …Подождите, вы намекаете на то, что её не боевики туда послали?

– Я не знаю, кто… Боевики страшно не заинтересованы в подрыве лояльности населения. Бесланское эхо страшно на них всколыхнулось.

– Всё равно, объясните мне, как можно их героизировать после взрывов в нашем метро?

– Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания…

– Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания... Но у меня нет уверенности в том, чьих это рук дело. Боевики страшно не заинтересованы в потере лояльности населения. – Мой собеседник пытается вырулить на конспирологическую версию: мол, взрыв в московском метро – дело рук ФСБ. Дискуссия на эту тему ни к чему не приводит: Камалов и не настаивает, и не соглашается.

– Сейчас вал спецопераций. Значит ли это, что боевиков стало больше?

– Об этом меня уже спрашивал один генерал. Он не хочет войны… Поверьте, и среди генералов есть такие… Я ему ответил – тот же самый всплеск можно было устроить нажатием кнопки и год назад.

– Теперь вы хотите сказать, что если бы не московское метро, сейчас здесь не было бы таких частых спецопераций… Ладно. А что нужно сделать, чтобы всё это прекратить?

– Не отвечайте на убийство милиционеров убийством случайных боевиков-­списочников. Не отвечайте на пять убийств милиционеров. Объявите, что этих и тех убийц не нашли. Вот тогда волнения стихнут. Милиционеров убивать будут, но, по крайней мере, не в таком количестве.

Убивать будут... Но в разумных пределах... Наверное, предполагается, что я должна радоваться. Абсурд. Снова абсурд.

 

Шариат

 

У девушки по имени N. и её матери по имени N., которых я отыскала в селе N., нет никаких причин для слёз. Несколько недель назад погиб их – сын и брат соответственно – но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас – в раю.

– Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, – говорит мать.

– Нет, когда их убивают, им страшно… – говорю я. – Я видела…

Два года назад погиб муж девушки N. Он был идейным боевиком и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Её брата забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома – боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро, он сказал своей матери – «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу и назову пятнадцать имён». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом. Когда в республике проходили спецоперации, мать и дочь бросались к телевизору. Несколько недель назад мать увидела на экране труп со спины и закричала – «Это мой сын!». Она была права – «материнское сердце не обманет». Теперь она улыбается – сын стал шахидом.

Девушка N. сидит на полу и смотрит на меня из-­под зелёного хиджаба горящими глазами. Она сама говорит, что хотела бы забраться мне в мозг и прочесть мои мысли.

– Это невозможно, – говорю ей я.

Но мать и дочь всё равно открывают мне и мозг, и душу. А я хочу их понять. Я пятый день в этом городе. Здесь каждый день проходят спецоперации. Махачкала – территория абсурда и смерти.

– На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, – говорит мать.

И я представляю поле, засеянное зубами драконов. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.

Девушка N. искала истину, и она нашла её в исламе. Хорошо это или плохо?! У неё есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо? Девушка N. сама поехала за телом брата, но в морг войти побоялась. В Коране девушка N. нашла подтверждение своей веры. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места. Девушка N. мечтает о рае. Что в этом плохого?

– Но разве нельзя здесь, в этой жизни жить, как в раю? – спрашиваю её.

– Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за всё, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти. Там нет боли… Там все близкие твои рядом!!! …Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…

– Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?

– Конечно, если бы вас так разбомбили! Одно дело ты лежишь в постели, и Аллах тебя забирает. А другое дело, когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо, и ни холодно.

– Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.

– В том-то и дело, что паники никакой нет! – кричит мать. – Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них – вся жизнь впереди.

Девушке N. – двадцать лет. Её брат был на два года старше неё.

И я пытаюсь её понять.

– Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! – спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в чёрных носках.

– А что в этой жизни хорошего? – отвечает мать. – Ну назовите мне хоть одну причину,

за которую я буду цепляться и кричать – не хочу умирать!

– Ваши дети…

– Мой сын погиб… А дочь – она взрослая.

– ИншАллах!, на том свете увидимся, – говорит дочь.

– Не надо нас лечить! – кричит мать. – Не надо нам указывать, как жить, мы и так знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего – тоже любит показать, какой он – душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!

– Расскажите о сыне, – прошу я, и они молчат.

– У меня сын был единственный, – начинает мать. – Он сам выбрал свой путь…

– Вы не могли его отговорить?

– Во-первых, зачем?

– Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!

– Так-­то раньше времени никто не умрёт, – говорит девушка. – Вы так не думаете?

– Я думаю, что для матери это – не довод.

– Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, – говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться во всём этом абсурде. Есть чёрное, и есть белое. Наше метро взорвано – это чёрное. Сделавшие это должны получить по заслугам – это белое. Зачем мне их понимать?

– Он ушёл потому, что не хотел жить по этим законам, – продолжает она. – Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! – орёт она. – Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задаётся этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто­-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!

– Чего вы хотите?

– Мы хотим шариата, – говорит девушка. Она сверлит меня из­-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. – Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить: мы даём им кричать азан, мы даём им ходить в их одежде, что им ещё надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!

Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!

– Вы взорвёте себя в метро?

– Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они – не люди.

– Я хочу шариат, – говорит мать. – Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!

– Послушайте, если кто-то вас обидел – это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберётся. Это он – плохой. Но не вы…

– Вы абсолютно не правы! – говорит девушка. – Убили вашего брата! Вы не пойдёте мстить?! Вы вот так же скажете: это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет всё кипеть! – она бьёт себя в грудь.

– Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо! …Мой сын погиб…

– Почему же вы такие спокойные?

– А что мы должны на себе волосы рвать?

– Да…

– Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!

– Я плачу, по ночам плачу, – говорит мать. – Но стараюсь, чтобы моих слёз никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?

– Это – ваш сын и брат, вы должны плакать…

– …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахаду, ну и хорошо, мне потом зачтётся, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.

– Это такие бешеные эмоции, – говорит её дочь. – Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что­то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы всё держим в себе, потому что мы – такие, бездушные, кто нас захочет слушать? …Ой, извините, – она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слёзы. – Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек – слаб, он – несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.

Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков: «А эти, которых из Москвы присылают, они – даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что моё сердце – тоже человеческое. И мне, по сути, всё равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни – почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока­-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне – человеку – должно быть стыдно жалеть тех, других, если у меня – человеческое сердце? «Абсурд» – говорю я про себя.

– Во всяком случае, мой муж и мой брат – мои герои, – говорит девушка, и я снова злюсь. – Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.

Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймём, так и будет. Кем вырастет ребёнок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?

– Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, – говорит мать. – Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понёс ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.

– Что вам нужно, кроме шариата?

– Диалог и понимание!

Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сёстры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них: пока они живы, разговоры с ними – ни о чём. Мне – журналисту – любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою) и понять, нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что её любимые сейчас в раю? Хватит ли у неё веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека – христианина и мусульманина – сомневаться в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос: сами ли они жмут на кнопки?

В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в «современной одежде».

– Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! – говорит девушка в короткой юбке другой девушке, спрятанной под хиджабом. – Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!

– Иди пешком, – отвечает ей та, что в хиджабе. – Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками?

– Я – не проститутка!

– А я – не террористка!

Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение – ключи от рая.

 

Цовкра

 

Девочка маленького роста идёт по канату. Горы берут её в кольцо. Они – суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдёт дождь. Где-­то кричит осёл. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади – каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра – в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.

Тути пятнадцать лет. Она идёт по канату без страховки. Цовкра – село канатоходцев.

– Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? – спрашиваю её учителя.

– Головокружение, – отвечает он. – Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху – земля далеко.

– Почему нельзя ходить со страховкой?

– Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать – со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.

Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Её любимые предметы в школе – русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит – без страховки. 

Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодёжи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.

Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта – нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападёт кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из неё снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание – это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это вопрос самосохранения.

Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.