[ колонка ]

[Горький юбилей] Печальным оказался ноябрь этого года для Русского театра. Не так давно, 3-го ноября, его двери были открыты для желающих проститься с Расулом Гамзатовым, а 12-го спектаклем «Полоумный Журден» отмечалась еще одна траурная дата.

10 лет назад был убит художник с уникальным видением мира, сценограф — Эдуард Путерброт, и «Журден» стал его последней работой в театре. Не хочется говорить об обстоятельствах его смерти, поскольку, в сущности, произошло страшное в своей обыденности событие. Тупая и жестокая жизнь очередной раз оскалилась и сомкнула челюсти, сожрав художника. Люди, посредством которых это было сделано, — не более, чем малоодушевленная материя, случайный инструмент.

Мандельштам писал: «Но не волк я по крови своей. И меня только равный убьет». Может быть, потому выступавшие перед началом «Журдена» коллеги, друзья и члены семьи не произносили слова «убит». Говорили — «погиб». Погиб, не сумев одолеть пошлость, невежество, дикость, напирающие со всех сторон. То, над чем желчно издевался Булгаков, взяв за основу и перелицевав блестящую мольеровскую пьесу «Мещанин во дворянстве».

Поминальные речи, особенно официальные, обычно бывают пышными и пафосными. Произносятся казенные литые фразы о гениальности и невосполнимой утрате. Надо признать — ничего такого и в помине не было, когда говорили об Эдуарде Путерброте. Те, кто его знали и любили, вспоминали о нем не как о забронзовевшем классике дагестанского искусства, а как о близком теплом и живом человеке. Они, стоящие на сцене, зрелые, состоявшиеся в профессиональном и личностном плане люди, обращались друг к другу запросто, по именам: Люда, Юра, Эдик. У тех, кто смотрел из зрительного зала, рождалось окрашенное легкой завистью ощущение, что все они, включая погибшего художника, причастны к какой-то иной, глубокой, духовно насыщенной, эмоционально окрашенной жизни. Той, по которой мы тоскуем и которую пытаемся каждый по-своему строить.

В той же тональности был сделан 10-минутный фильм, смонтированный из кадров старой хроники сыном Эдуарда Путерброта Антоном. Улыбающийся бородатый человек на экране передвигал мольберты, разговаривал с друзьями, расхаживал по выставочному залу. Звучала музыка, но не было текста, потому что все он уже сказал в своих работах. Они, выставленные в фойе, ошарашивали непривычной и парадоксальной манерой, сложной игрой символов, требующей от зрителя работы, соучастия. Так, впрочем, и задумывалось художником: «В работе я даю только толчок, провокацию. В зрителе должен расти сюжет, в каждом свой». ]§[

Номер газеты