Думаете, слишком пафосный заголовок? Я бы, пожалуй, согласился в любом другом случае. Но только не в отношении этого человека. Потому что это человек невероятной скромности. Аристократ до мозга костей. Убеждённый аскет. Настоящий интеллигент и интеллектуал. И я не видел и не слышал, чтобы он «прогнулся» под ситуацию, изменил себе, своим принципам. В общем, как сейчас модно говорить, компромата на него нет. Он не участвует во всеобщем бардаке, он – вне обоймы. Камиль Гамидович Ханмурзаев. Заведующий кафедрой зарубежной литературы филологического факультета ДГУ. Он преподавал мне, и это было здорово.
– Давайте начнём с самого серьёзного, Камиль Гамидович. С того, что Кэмбриджский университет вас признал человеком тысячелетия. Как это произошло?
– Это было очень неожиданно для меня. В конце 1999 года я получил из Англии письмо. В нём сообщалось, что Биографический центр при Кембриджском университете присвоил мне звание «Человек рубежа тысячелетия» за успехи в научной деятельности. По-английски – «The Man Of Millennium». Было приятно, конечно. Но я до сих пор не знаю точно, кто меня к этому представил, я с Кэмбриджем никак не был связан. И туда за медалью так и не поехал.
– Почему?
– Да не было у меня таких денег в Лондон летать, и вообще, думаю, обойдусь.
– Но в Германии вы как-то побывали?
– Вот разве что немецкие коллеги меня представили на соискание этого звания? Но они меня не предупреждали. В общем, я теряюсь в догадках. А в Германии в 1997 году я побывал, да. Существует там, в Веймаре, Международное общество имени Гёте. Оно давно поощряет людей, которые активно изу-чают немецкую литературу и культуру. Меня пригласили как стипендиата Общества на три месяца. Выступал там с докладом, пообщался с немецкими коллегами, побывал везде – от Нюрнберга до Дрездена.
– Это было десять лет назад. А как вам наш «миллениум», в смысле – рубеж тысячелетий в нашем обществе? Что вообще происходит вокруг, вы понимаете? К чему мы идём?
– Очень сложно, честно говоря, разобраться в том, что происходит. Мне кажется, все сложности, которые мы имеем сегодня, – это сложности переходного периода. Хочется верить, что всё хорошее у нас ещё впереди.
– Трудно. Если смотреть на то, в какую степень крайности возведены особенности российского общественно-политического устройства в Дагестане.
– В Дагестане всё усугубилось. Национальное расслоение здесь резче обозначилось. Я вообще мечтаю о том времени, когда образуется единая дагестанская национальность.
– А если бы была такая возможность, что ещё, кроме этого, вы бы хотели сказать или спросить как филолог филолога у нашего президента Муху Алиева?
– Я даже не знаю... Так высоко в своих мыслях я не поднимался. Представляю, насколько трудно руководить такой сложной республикой… Не знаю. Ему и так нелегко, а тут ещё я со своими вопросами.
– Тогда скажите правду: президент Дагестана, по-вашему, достойный человек?
– Да, я считаю его достойным человеком. За два года многого не успеешь, но то, что уже делается, характеризует его с лучшей стороны. Подвижки есть.
– Есть подвижки в плане социальном, экономическом, а что вы можете сказать о духовном развитии современных дагестанцев?
– Духовность нашего общества зависит от каждого из нас. И нам не хватает ориентации на духовное начало. Наши люди, особенно молодёжь – сильные, физически крепкие, ведут активный образ жизни, отличаются, как учёные говорят, пассионарностью. Спортзалы – это хорошо, но мне хотелось бы, чтобы эти молодые люди ходили и в библиотеки. Если это возможно, конечно…
– По-вашему, повальный духовный «ахирзаман» уже начался?
– Я бы не был столь категоричен. Ещё достаточно у нас людей, которые не забыли, что такое книга, наука, образование.
Кафка и Ирчи Казак
– Вам нравится ваша работа?
– Очень нравится.
– Что вы видите в глазах студентов?
– Очень многое. Если студент видит, что преподаватель пришёл в аудиторию и при этом ему есть что сказать, – он делает выводы. Студенты – они же умные, они же видят сразу, любит преподаватель своё дело или нет, знает он предмет или делает вид.
– А чему вы их учите?
– В литературе заложены гуманитарные ценности на все времена. И, преподавая литературу, ты чувствуешь себя причастным к чему-то очень важному. Ты чувствуешь себя медиумом.
– Знаете, мы обожали ваши лекции прежде всего за ваше потрясающее остроумие.
– Спасибо. Это не моя заслуга. Я всего лишь извлекаю это остроумие из творчества писателей. И получаю от этого большое удовлетворение. Я даже не знаю, что бы делал, если бы перестал работать.
– Ещё хочу признаться, что я так и не осилил Кафку на четвёртом курсе.
– Франц Кафка сложен для восприятия. В нём есть какая-то беспощадность. Он пишет о жизни, не думая о читателях. Он открывает какие-то истины, какие-то бездны, совершенно не заботясь, как это будет усваивать читатель. Он его не бережёт.
– Вы один из немногих, кто в мою студенческую пору слыли абсолютно неподкупными преподавателями.
– Я никому ничего не давал в этом смысле и ни у кого ничего не брал. Противно мне это. Не могу рассуждать перед студентами о высоких материях, а потом в коридорах брать у них деньги. Никого не осуждаю и никому ничего не навязываю, но для себя считаю это гнусным.
– Во что вы верите?
– Даже не знаю… Если бог существует, то он у меня внутри. Мой бог – это моя совесть. Я не придаю большое значение обрядовой стороне религии. Многие сейчас впадают в эту крайность, чётко соблюдают обряды, но конкретное поведение их далеко от идеала. Я не хожу в мечеть, но я никому не делаю плохого. Мне кажется, это главное. Меня так воспитали.
– Расскажите о ваших родителях.
– Мать была домохозяйкой. Отец – профсоюзным работником. Если он приносил домой покупку – перевязанную крест-накрест бечёвкой стопку книг, это означало, что он получил зарплату. Я любил сидеть на подоконнике – они раньше широкие такие были – и читать эти книжки.
– А где вы учились?
– Здесь, закончил в 1963-м иняз ДГУ, немецкое отделение, и тут же начал работать. Потом три года аспирантуры МГУ и докторантура. МГУ мне дал многое: он завершил моё формирование.
– Вы Ирчи Казака, кажется, переводили на русский?
– Да, в 1988 году. Мне предложили в издательстве. Я взялся и что-то перевёл. Многое, может быть, не удалось, во всяком случае, кто-то опять на меня за это обиделся: не ждали от меня такой «пакости».
– И как-то вас, кажется, премировали за этот перевод?
– Да, два года назад на юбилей Ирчи Казака в числе других получил премию – три тысячи рублей.
– Деньги, конечно, немыслимые…
– Ну… мне приятно просто то, что вспомнили.
– Больше никак вас не отмечали?
– Нет. Да и не за что. За то, что я делаю, я получаю зарплату.
– Ваше мнение о дагестанской литературе как таковой?
– Махмуд, Етим Эмин, Батырай, Ирчи Казак – мне кажется, это настоящая поэзия. Мой коллега Сиражудин Хайбуллаев недавно хорошо сказал, что если бы этих поэтов перевели на русский и европейский языки, они были бы не менее популярны, чем Хайям, Саади, Хафиз.
– Вы пользуетесь мобильным телефоном?
– Я не пришёл к осознанию его необходимости. Я вот не понимаю, например, как в маршрутках можно говорить по телефону.
– В наших маршрутках многого можно насмотреться.
– Я предпочитаю троллейбус. Там больше простора. Не люблю пробираться по чужим ногам, согнувшись в три погибели, слушать малоприятную музыку.
– Город стал каким-то мещанским, не находите?
– В нашем городе сейчас больше заботы об автомобилях, чем о людях. Расширяются дороги за счёт тротуаров. Но больше всего меня угнетает варварская вырубка деревьев. Я очень болезненно это воспринимаю.
– Мне кажется или вы на самом деле любите одиночество?
– Стремление сохранить свою территорию для творчества есть, но принципиального стремления отгородиться нет. Люди мне не мешают.
– И напоследок: что нас ждёт, как вы думаете? Какие перспективы?
– Не знаю. Я не экономист, не политик, но хочется верить, что всё будет хорошо. И какая-то уверенность внутренняя в этом у меня есть. Мы должны прийти к нормальной жизни, для этого есть все предпосылки. Я равноудалён от пессимизма и оптимизма, просто верю в это. У Лейбница, немецкого философа XVII века, это называлось «верить в предустановленную гармонию». А лучше Лейбница я не скажу.
Ханмурзаев учил меня другому. Не тому, с чем я столкнулся в жизни, когда вышел из «университетов» в «люди». Книги и его лекции воспитывали во мне гуманиста, а в жизни пришлось выживать и вынашивать в себе меркантильного прагматика. Сэлинджер сейчас пылится где-то на полке, зато активно изучается руководство по эксплуатации лэптопа.
Знаю, что всё то плохое, что можно объединить словом «зло», было, есть и, вероятно, будет. Но – не через меня, без моего участия. Ещё и потому, что зарубежную литературу мне преподавал Ханмурзаев.
- 83 просмотра