Нет, никаких полосатых ленточек я никуда не повязывала, не повязываю и не буду повязывать. Парад не смотрела и смотреть не стану. СМС не рассылала и не отвечала на присланные. Не постила у себя на стенке в «Фейсбуке» ничего патриотического и не собираюсь. Вот на акцию Бессмертный полк пошла бы. Раньше бы пошла.
Пока его не обезличили, пока государство не впёрлось своим чугунным плечом туда, где мягкое, обескоженное, кровящее и родное. И ещё я колонки в газету не писала. Ни в прошлом году, ни в позапрошлом, ни пять лет назад такого не делала. А вот сейчас почему-то захотелось.
Это всегда был папин день. Папин праздник. То есть сначала был папин и дедусин, потом стал только папин, а теперь вот уже третье 9 Мая без папы. Мы остались одни, в нашей семье больше нет прямых причастных, и я ни с кем больше по-настоящему отмечать этот день не стану.
Папу именно на 9 Мая, после третьего-пятого тоста можно было разговорить, так-то он о войне не любил, практически ничего не рассказывал. Я потом уже вычитала, что такое со многими. Не говорят. Ну вот и он – обходил тему.
Если говорил, так про корову. Как утром 22-го выгонял её пастись, и с неба вдруг посыпались бомбы, и они жались друг к другу – мальчик и корова, ошарашенные, ещё не понимающие, что случилось. Совсем немножко о своём партизанстве в их Брянских лесах. Ну, совсем мало! Больше о немецком складе, который они, пацаны, взломали, а там был шоколад, и как они его лопали, все вымазались… О шоколаде говорил охотно, а о том, как составы под откос пускали, железку минировали – только вскользь. И о родителях своих – тоже сухо. Неохотно. Не часто.
Там, где полагается быть образу семьи, рода – у меня не всё благополучно. С маминой стороны ещё не так уж плохо, там и дед есть, и бабушка, я их помню. Бабушка сердилась, что я опять натащила в дом песка, дед дудел на трубе в своём кабинете. Я хожу и мою их надгробия, раз за разом удивляясь, какие они непохожие сами на себя на этих надгробных фотографиях. А с папиной… белое пятно, мёртвая зона. Настолько мёртвая, что я каждый раз путаю имя бабушки, папиной мамы, будто что-то мешает мне к ней приблизиться, осознать как родню, как человека, чья кровь течёт и во мне.
«Мария, – пишу я и говорю: – Мария…»
Но её ведь Шурой звали. Александрой. А Мария сама по себе появилась, как защита, для рифмовки – дед Иван, бабка Мария.
Жили-были, жили-были дед и бабка, жили-были Иван-да-Марья. Это из сказа, из сказки, из песни, это имя цветка.
Пока они Иван-да-Марья, с ними ничего страшного, окончательного не случится.
Иван не будет убит в Восточной Пруссии.
Марью не расстреляют как партизанку, не сбросят в страшную яму вместе с другими.
И их старшему 14-летнему сыну, моему папе, не придётся среди ночи к этой яме пробираться, искать тело матери среди других тел, везти его на телеге, чтобы похоронить по-человечески.
Но настоящее имя, имя Александра, всё меняет. Все становится правдой и опять слева будто сквозняк, будто пролом в защитном кровном хороводе, и оттуда тянет, тянет страшным холодом, и левая твоя рука, которая должна держаться за старших, пока правая держит и ведёт младших, панически ищет в пустоте, шарит и не находит родственной крепкой ладони.
У меня даже нет их фотографии. Точнее, я всегда думала, что есть, даже маме объясняла: ну я же помню! Как сейчас вижу, небольшая такая карточка, выцветшая. Она сидит, он стоит рядом, оба строгие, даже хмурые, неприветливые. Будто после ссоры или сердятся: ну, вспомни, скажи, где, в каком альбоме?!
А мама говорит: «Не было такой никогда. Никогда». ]§[
- 3 просмотра