Биньямин Шалумов, ученый, художник, путешественник, писатель (1930–1980-е годы)
Первые солнечные лучи, пробившиеся сквозь густую листву, касаются поверхности белого покрывала, которым ты укрываешься с головой, укладываясь спать во дворе родительского дома. Мягкий матовый свет окутывает всего тебя, и с ним не хочется расставаться, но ты сбрасываешь покрывало, и на тебя обрушивается яркое и шумное дербентское лето. Сегодня особый день.
Вся наша родня: дядюшки и тетушки, братья и сестры, кузены и кузины, друзья-соседи сбегаются на перрон встречать поезд Ленинград — Баку. В дверях одного их вагонов я вижу красивого морского офицера. Это мой брат Герцель, он старше на целых 18 лет. Кто-то быстро забирает его багаж, а он, взяв меня за руку, пешком идет по знакомому маршруту. По Буйнакского мимо городского стадиона и фотосалона моего учителя Абрама Григорьевича, мимо центральной городской больницы, затем налево на улицу Карла Маркса с выходом на знаменитый «Миль Хочи», где и стоит наш дом.
Уже во дворе мое сердце начинает клокотать в ожидании, когда откроются чемоданы и начнется раздача подарков. До меня очередь доходит в самом конце. Брат извлекает из чемодана пакет и произносит: «Это тебе!» Мечта сбылась! Это был фотоаппарат «Фотокор» с пакетом кассет для фотопластинок и новенький, еще пахнущий лаком, деревянный штатив. Я писал брату, что ходил в Дом пионеров и записался в кружок фотодела, а преподаватель фотокружка Абрам Григорьевич взял меня на время каникул к себе в студию, чтобы научить всяким премудростям. Получив в руки собственный «Фотокор», я не сомневался, что уже все умею и готов открыть свой бизнес. Собрал сверстников и предложил сделать их фотопортреты. Они не верили, что я способен с этим справиться, однако нашлась девочка, которая дала себя сфотографировать. Тут же, приготовив растворы, я влез в мою лабораторию, то есть тондыр (яму для выпечки лавашей), укрытый сверху овечьей шкурой, и, проявив фотопластинку, вылез обратно. Изучив негатив на просвет, я поставил фотопластинку сушить на солнце, чтобы эмульсия быстрее высохла, и уже с высохшим негативом снова нырнул в яму-лабораторию. При свете красного фонаря я увидел проявившееся изображение и пришел в ужас. Со дна кювета на меня смотрело искаженное до неузнаваемости лицо девочки, что так самоотверженно позировала перед моим «Фотокором».
Мне хотелось остаться в тондыре навсегда, но я выполз из ямы, взяв с собой отпечатанную фотографию навстречу своему позору. И только тогда вспомнил урок Абрама Григорьевича, предупреждавшего не показывать эмульсию солнцу, оно эмульсию расплавит, та сползет по стеклянной пластине, и изображение будет искажено. Так начинался мой путь в искусство.
Много забавных эпизодов связано с моим детством. Тогда, как везде, мы были увлечены футболом, и я играл в нашей уличной команде, которая участвовала в соревнованиях. Перед одной из таких встреч Надежда Кирилловна, жена моего брата Герцеля, вышила гладью на моей майке название нашей уличной команды «ЦДКА». Я уже готов был выбежать на улицу, чтобы грудью с красной вышивкой защитить честь команды, но меня остановил оклик мамы, у которой было очередное срочное поручение. Я заупрямился, но тут появился Герцель и за пререкания отправил меня на «гауптвахту». «Тридцать минут!», — отчеканил он, открыв передо мной дверь сарая, где мы держали корову. Только появление ватаги ребят, прибежавших поторопить меня, и разрешение вышестоящего начальства — мамы — смягчили брата, и он выпустил меня из сарая. В тот день мы проиграли. Я возвращался домой, понурив голову, а там ждало еще одно потрясение: Герцель скомандовал, чтобы я вернулся на «гауптвахту», но, увидев мое несчастное лицо, уменьшил срок наказания вдвое.
Как-то ребята с нашей улицы создали тимуровский отряд. Наш штаб располагался в маленьком сарайчике под лестничным пролетом дома моего закадычного дружка и соседа Рахамима Мишиева. Мы помогали пожилым людям, кололи дрова, убирали квартиры, подметали дворы, ходили в магазин или на базар за продуктами. Родители поддерживали начинание и часто передавали им через нас гостинцы. В наш отряд входили и девочки, одна из них, Соня, сильно волновала мою детскую душу. Я подолгу смотрел на нее и вспоминал, как моя бабушка Мирьён рассказывала о своем замужестве.
В те времена молодые могли друг друга не видеть до сватовства, а дед невесту выбрал сам. Бабушке шел 18-й год, и семья переживала, что она останется старой девой, когда мой будущий дед Ильягу увидел ее сидящей на тутовом дереве, влюбился в один миг и на следующий же день заслал сватов.
Их было пятеро братьев и три сестры — детей моих бабушки Мирьён и дедушки Ильягу. Второй после моего отца сын Шалум, охваченный революционными идеями, принимал активное участие в революционных событиях в Дагестане и впоследствии стал одним из первых председателей колхоза. Третий, Манашир, долгие годы был главным инженером консервного комбината, он и его жена Ханум, образованная женщина из рода Ханукаевых, стали инициаторами и активными участниками создания в Дербенте татского народного театра, ставшего популярным на всем Северном Кавказе. Театр привлек в свой состав талантливых людей, среди которых была ведущая артистка театра, певица, впоследствии заслуженная артистка Дагестана Ахсо Шалумова, моя тетушка, сестра моего папы.
Дед умер, когда ему не было еще и 50-ти, трое детей были еще совсем маленькие. Они практически перешли на воспитание старшей невестки, моей мамы Наоми.
Она не получила образования, что не помешало ей воспитывать и своих восьмерых детей и младших братьев и сестер мужа, дать всем образование, и когда встал вопрос, поступать ли мне в техникум, она, необразованная женщина, произнесла: «Биня должен окончить институт...». Я никогда, кроме субботних дней, не видел маму отдыхающей, она и нам не давала тратить время на разные «малополезные занятия», загружая нас работой. Против чистки медного таза, в котором мама варила варенье, я и не возражал. Сначала вылизывал всё прилипшее к стенкам и дну варенье, а после, вооружившись «губкой» из сена, надраивал таз кирпичной крошкой, отмоченной в подсолнечном масле. Любимым было варенье из инжира. Мою страсть к маминому варенью разделяли и мои друзья.
Помню забавный случай: как-то мама решила постирать ковер. Отнесла его к морю и, разостлав, песком и веником мыла его, как это делали все дербентские женщины. Отступающая волна вдруг подхватила ковер и стала уносить его в море. Неподалеку оказался мой школьный друг Миша Мишиев, она замахала ему руками, прося о помощи, а он всё делал вид, что не понимает, и только выпросив в награду банку варенья из маминого «сладкого шкафчика», кинулся в воду и выволок уплывающий ковер на берег.
Из трех моих братьев, ушедших на фронт, двое не вернулись: жизнелюб Илья и Бистонай. Илья погиб в боях под Сталинградом. Бистонай еще в юности упал в колодец и частично потерял зрение, что не помешало ему прекрасно играть на скрипке, увлекаться фотографией, поступить в военно-механический институт в Ленинграде, но началась война, и Бистонай, отказавшись от брони, которая полагалась ему по состоянию здоровья, ушел воевать.
После гибели сыновей мама уже никогда не снимала траура, не посещала свадеб и мест, где намечалось веселье. А порой, бросив все домашние дела, она уходила к себе в спальню и оплакивала погибших детей. Она старалась не шуметь, но ее плач вырывался наружу, вызывая печаль и в моей душе. Мама дожила до 70-ти и даже под конец жизни без очков могла продеть нитку в игольное ушко, и седина не тронула ее пышные, иссиня-черные волосы.
А вот отец, Заволун бен Ильягу, поседел рано. Раввин, владевший ивритом, арамейским, фарси и тюркским, он всю жизнь заставлял себя уходить от того, к чему стремилась его душа — от религиозной деятельности. Боялся не за себя, а за нас, детей. Я помню, как по вечерам в наш дом приходили мои друзья, и отец, забыв про все свои страхи, читал нам из Торы и Толмуда прекрасным глубоким голосом. А мы, расположившись в гостиной, слушали его устные переводы увлекательных исторических сюжетов или толкования Торы.
Моей бабушке Мирьён Бог подарил жизнь до ста лет. Всегда энергичная и веселая, она пережила два сильных удара, подкосивших ее здоровье. Первый — гибель в битве под Сталинградом старшего внука Ильи, затем смерть ее первенца, моего отца. После пережитого бабушка Мирьён, однажды согнувшись, до конца жизни не могла разогнуть спину, так и жила еще несколько лет сгорбленной, с потухшими глазами, но с ясной памятью, помня каждого из своих многочисленных внуков, продолжая к их приезду на каникулы готовить подарки, обычно вязаные шерстяные носки из белой шерсти.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
____________________________________
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 670678 и 89882915982.
- 33 просмотра