Исмаил Махулов, полковник МВД в отставке, 1940–1970-е гг.
В Махачкалу в первый раз я приехал в 1945-м. По-русски почти не говорил. Только несколько матерных слов. Когда только собирался ехать, пошёл паспорт у нас в Хунзахе получать, а паспортистка наша соседка была. И вот она заполняет мне паспорт, спрашивает: «Как отчество твоё?», а я и не знаю, что это такое – «отчество». Она и написала Исмаил Исмаилович, а это неправильно, моего отца звали Махулав. Но я её не поправил, просто не понял, что она ошиблась.
В Махачкале я никого не знал, чужой город. И только в Колхозном дворе (он на Гаджиева был, там сейчас кафе «Балхар») было полно таких, как я. Все сельские, все без своего угла. Там всегда было полно народу, нам, мальчишкам, спать негде было, спали на крыше. Но если опоздаешь, то и на крыше места не найдёшь. Вот такие здоровенные клопы там были, съедали нас.
Я поступил в зоотехникум, отучился один семестр и уехал домой, в Хунзах. Потом снова вернулся, уже на ветеринарный в сельхозинститут, поступил. Это красивое здание такое, помню винтовые лестницы, непривычно было ходить по таким. И вот от Колхозного дома до моего сельхозинститута по Гаджиева не было ни одного домика. Пусто было. Это потом уже начали потихонечку строить. И там, где сейчас проспект Шамиля, тоже была пустота, только виноградники и нефтекачки.
В сельхозинституте я недолго проучился. Был у меня там товарищ, даргинец, он меня и уговорил, пошли, говорит, собаку воровать, надо же изучать физиологию животных! Я даже не подумал, что он с собакой собирается делать, понял только, что дело опасное и нельзя себя трусом показать. Ну, пошли мы в Первую Махачкалу, в Первуху, нашли дом частный, во двор зашли, эту собаку прямо с цепи сорвали, не знаю даже, как сумели. А тут хозяева проснулись. Даргинец этот смог убежать, а я остался. Так меня избили, что я сознание потерял, а они, наверное, решили, что я умер, и убежали. Не знаю даже, кто меня нашёл, как дотащили до больницы.
Наш сельхоз в то время был единственным вузом со стационаром на 12 коек. Там я месяц и пролежал. Мой брат старший в то время работал в Гунибе, ну я раз в неделю ходил в Колхозный двор, находил кого-нибудь из гунибских, просил сказать брату, что я жив-здоров. А тут целый месяц не приходил, от меня никаких вестей. Брат посылает своего друга Магомеда Кебедова, тот нашёл меня, пришёл вместе с деканом. Переговорили с врачом, он говорит: ему нужно серьёзно лечиться! Я взял академический, поехал домой, а сам думаю: «Больше моей ноги в этом институте не будет!».
И на следующий год поступил в другой институт – педагогический, он тогда был в здании на углу Дахадаева и Маркова, оно до сих пор стоит. Выбрал я «естественный факультет», был в то время такой, сейчас из него пять-шесть факультетов сделали. Ну а жил в общежитии пединститута на Дахадаева, 21, это трёхэтажное здание рядом со стадионом «Динамо». Со мной жили Магомедрасул Кебедов и Гаджи Ясулов, мы сразу подружились. Сельские ребята по одному не ходили, побаивались что ли, ну, город незнакомый всё-таки, а втроём уже легче. Увереннее себя чувствовали. Ходили в Городской сад, там слева от входа танцплощадка была. Танцевать я не очень умел, а после походил-посмотрел, так и научился. Но самые простые танцы. Иногда на танцплощадке начиналась драка, но это не принято было, сразу они выходили и шли куда-то к морю заканчивать. А за дерущимися бежали их друзья, чтобы поддержать, и просто зеваки бежали, и вот тогда на танцплощадке становилось хорошо, просторно, людей мало.
С морем у меня отношения не сложились. Так вышло, что до этого я на море и не ходил никогда, а тут мои друзья забрали меня в первый раз на городской пляж. Плавать-то я мог, у нас в Хунзахе озеро есть, но тут другое дело, тут я волн боялся. Трусливый был в этом плане, поэтому далеко не заплывал.
Жили бедно. Стипендию-то я вообще не получал. Как я её получу, если русского не знаю? А мои друзья по-русски говорили хорошо и между собой иногда по-русски разговаривали. Ну, я прислушивался и стал потихоньку понимать. Благодаря этому и научился языку. И ещё благодаря однокурсницам. В пединституте с нами девочки учились, все русские были. А дагестанок не было ни одной – не отпускали родители девочек учиться, тем более в город.
И вот я с таким знанием языка вдруг попадаю в школу МГБ во Львов, в город, где даже не на русском говорят, а на украинском! Но это мне не помешало познакомиться с девушкой, которая после стала моей женой. Её звали Валя, она была студенткой Львовского института полиграфии.
Я вернулся из Львова в 1952 году, а Вале год ещё отучиться надо было, и мы договорились, что она потом приедет ко мне. И вот однажды вызывает меня во Львов ректор института, где Валя училась. Сразу стал меня ругать, мол, она без вас ехать в Ленинград не хочет, а это такой шанс, ей предлагают работу в Монетном дворе, и квартиру сразу дадут. Я ему говорю: знаете, у меня старый отец, уехать из Дагестана не могу. И в итоге Валя приехала ко мне в Махачкалу.
Первым нашим домом стал небольшой сарайчик на Ленина, в частном секторе, недалеко от нынешнего Анжи-базара. И вот как дождь идёт, так наш сарай течёт. А недалеко жила русская семья, Валя с хозяйкой как-то разговорилась, пожаловалась на условия. Та ей и говорит: а переходите к нам, у нас три комнаты, а живём я, муж и дочка, потеснимся. Мы и перешли.
Работал я сначала в МГБ, а когда его разделили на МВД и КГБ, то у обоих министров адъютантом был, и у Сурхаева, и у Маркаряна, хорошие они были люди, простые.
Через некоторое время мне дали комнату в коммуналке, на Пушкина, 25. В одной квартире 4 семьи жили. Там жил Коряка, замначальника ГАИ республики, Астемиров жил, академик сейчас, Алиев Шихамир, жена у него Валя и мы. Наша комната длинная была и узкая, как пенал. Я как-то зашёл к замминистра Халидову, говорю: «Слушай, тесть и тёща должны приехать, а им и спать негде. Помоги хоть перегородку сделать!» Тот позвонил Казаряну, начальнику хозо, и за неделю перегородку сделали. Только комната получилась тёмная совсем, окно осталось в другой комнате.
Про этот дом много чего рассказывают, говорят, несчастливый дом, самоубийства были там и убийства, но тут ничего сказать не могу, не знаю. А вот то, что под зданием райотдела на Пушкина, что прямо напротив этого дома, есть подвал, где расстреливали, это правда. Кажется, там и революционера Муслима Атаева расстреляли.
Когда говорят, что раньше беспредела было меньше, правду говорят. Я опером работал, так помню, слухи ходили: Зулумхан, Зулумхан, страшный бандит! А кто он был, этот Зулумхан? Обычный человек из Анди, его сестру изнасиловал председатель колхоза, он его убил и, зная, что ему за это будет, ушёл в лес. Бандит он или нет?
У нас с Валей родилась одна дочка, потом вторая, третья, а мы всё кочевали. С Пушкина перебрались на Гаджиева, 158, затем на Калинина. Там хорошая была квартира. Но соседи были очень шумные люди, она и он надзирателями работали и всю ночь дрались. Но нас не хотели будить. Я как-то на шум к ним поднялся, вижу: муж на полу лежит связанный и бьётся головой, а жена и дочка подушку под голову ему подкладывают, чтоб, значит, нас не беспокоить.
Когда о юности своей вспоминаю, первое, что в голову приходит, каким я был голодным всё время. Многим сельским ребятам из дома что-то присылали, но нас дома было 8 человек, отец пахал всё время, урожая от осени до весны еле-еле хватало. Брат мой, который работал в Гунибе, раз в месяц приезжал в Махачкалу и давал мне 10 рублей. Ничего, кроме хлеба, купить я не мог. Буханка стоила 33 копейки, и её должно было хватить на двое суток, но иногда рядом ребята голодные были, я делился.
Подработать негде было. Мы пытались попасть в порт на разгрузку барж, но нас отгоняли от ворот. Да и там свои грузчики были, им конкуренты совсем ни к чему, могли и побить.
Некоторые наши ребята-студенты становились щипачами, другие шли на базар. Он тогда на площади был, рядом с собором. Такие походы были для нас, вечно голодных, сильным испытанием. С одной стороны кричат «Рыба, свежая рыба!», и рыбой пахнет! С другой – бабки сидят прямо на вёдрах, юбками их накрывают, а в вёдрах горячие пирожки и пахнут они так, что слюни текут. Кто-то из наших ухитрялся стащить какую-то еду, а другие нашли возможность заработать. Походят-походят по базару, смотрят – вот там продают карандаши по одной цене, а в этой стороне чуть дешевле. Значит, можно тут купить и там перепродать, заработать на хлеб. Но всё это было опасно, и я даже не того боялся, что поймают, а что вдруг придётся убегать, через забор прыгать, и я штаны порву. Они у меня одни были, если порвёшь, уже замены нет. И я за всё время учёбы не порвал их ни разу.
Екатерина Протасова, пенсионерка, 1920–1960-е гг.
Первой в Махачкалу приехала моя старшая сестра Вера. Она в 1939 году закончила в Ленинграде Институт швейной промышленности, её и ещё двух девочек по распределению прислали. Девочки пошли работать в Министерство лёгкой промышленности, а Веру назначили начальником цеха на швейной фабрике, что была на Ленина, 113. Шили они военные заказы: рубашки, кальсоны, простыни, наволочки. Тут она и замуж вышла, за польского еврея, Эдуарда Эхилевича Готлиба. Он бежал сюда в 1939 г. из Варшавы, когда немцы взялись за поляков и евреев. Когда закончилась война, он захотел вернуться в Польшу. Хотел забрать и семью, но сестра сына не отдала и сама не поехала. Тогда ведь с этим строго было, она говорила, что представляла себе, как нас из-за родственников за границей будут везде преследовать. Из-за нас и не поехала, получается. Так они и расстались.
Ну, вот к ней, к Вере, я и приехала после ранения в октябре 1944 года. Мне начальник госпиталя говорит: «Сейчас уже октябрь 44-го, война скоро закончится, как ты, соплячка, найдёшь свою 274 стрелковую дивизию на чужой территории? Есть куда ехать?». Я сказала, что в Махачкале живёт сестра, они меня сюда и направили. А куда было ещё? Семью разбросало, мама с младшими умерли от голода, а две сестрёнки в детдоме ждали, когда я их заберу, это счастье, что я, перед тем как на фронт уходить, их в детдом отдала, иначе бы не выжили, погибли вместе с остальными.
В Махачкалу я ехала в специальном военном вагоне, тогда в каждом поезде такие были, там раненые ехали. Доехали до Ростова, смотрю, на станции тётки арбузы продают, вышла, купила. Так вот этот арбуз мне так не понравился, что я украдкой выбросила его в окно! Я ведь до этого арбузы и не пробовала, у нас (а я из Тверской области) они не росли.
Махачкала встретила меня неприветливо. Горы оказались не зелёными, как я себе представляла, а высохшими, обгоревшими, а на море бушевали волны. Вышла я из поезда, поднялась на площадь Привокзальную, она была вся изрыта, повсюду глина. И по этой глине ходят мужчины в странных белых шубах, рукава болтаются узенькие, и из этих рукавов они что-то достают, как из карманов. Я всё шла и шла, искала Пушкина, 16, прошла Буйнакского улицу, арку на Горького, прошла Горсад, вышла на Пушкина. И прямо около нужного дома встретила сестру, она как раз сынишку из детсада забрала и шла домой.
Вера моя с семьёй жила в комнатке в полуподвальном помещении. Рядом – девочки-мотористки с фабрики. Помещение не отапливалось, зимой я ходила по берегу, по дворам, искала щепки, чтобы согреть чугун воды. Бедно жили. Вера с работы приносила лоскутки бязевые, и я днём и ночью сидела за машинкой, шила из них простыни. За неделю ухитрялась сшить две. А у Веры в цехе работала Сара Салимова, так она по воскресеньям шла на рынок и простыни мои продавала, за одну деньги нам, за другую ей.
Помню, как стали стучать нам в дверь, кричать сестре: «Вера Петровна, война кончилась! Война кончилась!». Мы сразу оделись и побежали на площадь. Я бежала, плакала и ещё радовалась, что так нарядно одета – у меня пальто было демисезонное, фасона «маленькая мама», тогда модно было. Вся Махачкала на площади собралась, люди плакали, обнимались, целовались. Мы сразу оттуда пошли на швейную фабрику к сестре, там уже собрались женщины, скинулись, пошли на рынок покупать картошку, мясо, остальное. Где сейчас стоматологическая больница был госпиталь, и у каждого предприятия были подшефные палаты. И вот мы своим подшефным раненым наготовили разного и побежали поздравлять.
Закончилась война в мае, а в июне я уже выслала документы в детский дом, дескать, обеспечена тут жилплощадью, могу забрать сестрёнок, хотя сама ещё у Веры жила. Дождалась ответа и поехала за сёстрами. Трудно добиралась, долго шла по железной дороге и до них дошла только ночью. Все удивлялись, как я одна шла ночью, не боялась. Такая чистота была в детдоме! А ведь меня никто не ждал, не готовился. Дети были обуты-одеты, вот фотография: на сестре пальто, платок и валенки. Завтрак прекрасный, спальни хорошие, постели чистые, мне очень-очень понравилось. А когда нас провожали, снабдили продуктами до самой Махачкалы. В общем, привезла я обеих девочек, стали жить. Та, что старше, скоро замуж вышла, а с младшей беда была. Она ещё до войны стала плохо видеть, собирались лечить, да не успели, а потом вой-на, голод, тяжёлая работа. Я её отправляла даже в клинику Филатова в Одессу. Сняли роговицу, а у неё была атрофия зрительного нерва. В итоге она и ослепла совсем.
Работу я нашла быстро, устроилась комсоргом на заводе Гаджиева. Чтобы встретиться со всеми комсомольцами, приходилось быть на заводе и в первую, и во вторую, и в третью смены. Меня от недосыпания и усталости буквально качало. Зато от завода мне дали комнатку на Нахимова. С соседями поладили сразу, напротив меня жили Богдановы, Дарья Константиновна и Анатолий Иванович. Он в горкоме работал, а она была завкниготорга. Через соседей, получается, и моя личная жизнь сложилась.
А началось всё так. К этой Дарье (мы её Диной звали) приехала племянница из деревни. Работала она в столовой на текстильной фабрике, как-то рыбной костью проколола палец, он стал у неё нарывать. И тётка её выгнала из дому за то, что она стирать отказалась. Три дня она в сарае ночевала. Туалеты у нас были во дворе, мы ночью на ведро ходили, а уже утром с вёдрами бежали к туалетам. И вот я иду утром со своим ведром и вижу, она из сарая выглядывает. Спрашиваю: «Таня, ты чего тут?». Она заплакала: «Меня тётка Дина выгнала». Я её и забрала к себе жить.
Мать её пишет письма, а тётка Дина получает всё и не отвечает. Мать уже сыну Мише пишет, он тогда служил на Байконуре, что пропала Таня, ни слуху, ни духу, напиши, мол, ей. И он написал. А ответ пришлось писать мне, у Тани же палец болел. Брат в следующем письме спрашивает: «Кто писал письмо? Не твой стиль, не твой почерк». У Тани уже рука зажила, она сама ответила, что письмо писала девушка, у которой она живёт, и про тётку Дину всё написала.
Так мы с Мишей стали переписываться и переписывались три года. Потом уже он признался, многие девочки ему писали, некоторые даже стихами: «Лети письмо, взвивайся, никому в руки не попадайся». И вот когда ему разрешили поехать в отпуск, он разложил прямо на кровати фотографии всех, с кем переписывался, и стал выбирать. Мою положил в середине. И все, кто их видел, на меня показали, даже жена командира гарнизона сказала (а она им как мать всем была), мол, вот к ней езжай. Хотя я среди всех самая старшая, я и Миши-то старше на несколько лет. Так он и приехал в Махачкалу.
А я-то не знаю ничего, иду утром к Тане (ей к тому времени уже дали комнатку в бараке, рядом с моим домом), открываю дверь, вижу, стоит мужчина, голый по пояс, вытирается полотенцем. Упитанный, красивый. И говорит мне: «Именно такой я себе тебя и представлял». А я взяла и побежала, он за мной и поймал в коридоре.
Всё решилось быстро. Мы пошли к тётке Дине (уже помирились с ней), купили продуктов, попросили, чтобы она всё сготовила на свадьбу. Пригласили соседей. Помню семью одну, женщина ещё до революции вышла здесь замуж за горского еврея, он был главным по садам в Дагестане. Якубовы их фамилия. Её мы звали тётя Поля, дочка Рая у неё была.
И вот пришли мы с Мишей в ЗАГС, вошли в комнатку для регистрации, там женщина сидела серьёзная, красивая такая лачка. Перед столом лежал коврик, и мне Миша говорит: «Давай вместе на коврик одновременно наступим, чтобы никто у нас в доме не командовал больше другого». Так и сделали.
Пришли мы с цветами, нас и зарегистрировали. Вот мы и собрались: тётка Дина с Анатолием Ивановичем, сестра его Таня, я и Миша, семья Якубовых, четыре человека, ну и дети их были. Вот и вся свадьба.
Платья свадебного у меня и не было, откуда у нас деньги на это? Букет цветов купили и всё. Я тогда 600 рублей получала. Хлеб уже был дешёвый, но денег всё равно было мало. Я не очень переживала, никогда за тряпками не гонялась, но всегда одевалась очень аккуратно. Даже мужья у нас на заводе говорили жёнам своим: «Посмотри, как Катя Протасова чисто ходит!». Были в городе женщины, которые красиво одевались, с шиком, наша врач на заводе Наталья Григорьева, например, она очень эффектно одевалась, носила шляпку. Но меня это не слишком интересовало, да и с деньгами всё время было тяжеловато. Хотя нет, был один год, 1956-й, когда я единственный раз за всю жизнь не для сестёр, не для детей, не для родных, а для себя жила и позволила себе красивую одежду, купила модный габардиновый плащ и справила себе пальто с воротником из чёрно-бурой лисички.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации.
- 49 просмотров